Вопль археоптерикса - Андрей Загородний Страница 28

И продолжил как ни в чем не бывало махать топором, ловко срубая ветки одну за другой. Проша покосился в нашу сторону, будто прислушиваясь. Ржем мы или нет? Я усмехнулся – ну как ребенок, честное слово, его обозвали, а он переживает, что все слышали, да пошли ты его подальше в ответ и забудь… Нет, пожалуй, Петра Иваныча неохота посылать куда подальше. Ну, поржал бы хоть, что ли, от сердца бы сразу и отлегло. «Эх, Проша, Проша», – думал я, наблюдая краем глаза, как машет топором бортстрелок. Физик же потоптался и ничего не сказал. Ухватил кучу веток, закинул их на горбушку, потащил с просеки. Смотрю, далековато ушел, мы ближе ветки и стволы сваливали. Но у Прохора свои причуды, может, что-нибудь «по пути» рассмотреть решил, отвлечься.

Вылетел оттуда Проша через секунду. Со скоростью и звуком уходящего от зениток истребителя. Руки его совершали какие-то махи вокруг головы, звук при этом значительно усиливался.

Проша пролетел мимо Галюченко, споткнулся о бревно, рухнул, перевернулся и застыл безмолвно вверх ногами в ботинках. Петр Иваныч суетливо закружил вокруг торчавших неподвижно ног Проши.

Мы еле сползли с машины, Костя приговаривал непрерывно «ой, не могу больше». Было боязно Прошу переворачивать с ног на голову. Как он там? Но ничего. Только лицо его было опухшее, со сжатыми губами. Он открыл глаза.

– Ты чего не поднимался-то? Лежишь, народ пугаешь, будто дохлый, – спросил осторожно я, еле сдерживая смех.

– Ждал.

– Хосподи, чего ждал-то?! Ну, думаю, все, шею себе сломал, не меньше! – возмутился Петр Иваныч.

– Пока пчелы пролетят, ждал.

– А-а, – простонал Константин, – это он в засаде сидел. Вверх ногами!

– Ох, Проша, как ты шел. Просто полет шмеля, – выдавил Алексей.

– Хорош глумиться-то, – еле выдохнул я.

Но Проша смеялся, и мы, глядя на него, тоже. Ну что за человек, легко с ним было, что бы ни произошло.

– Пчелы?! Это добре, – вдруг сказал Петр Иваныч и оглянулся на кусты.

Однако мы тогда еще не поняли, что означали эти слова и взгляд.

Осмотрели Прошу, дружелюбно смеющегося опухшими губами и раздирающего пальцами заплывавшие прямо на глазах веки. Я боялся, что он сломал себе что-нибудь. Так свалиться с разбегу – мало хорошего. Однако больше покусали – по лицу и по телу три попадания уже он сам насчитал. Но это мелочи, главное, кости целы. Так что оказалось – в тех зарослях пчелы гнездились. «Большие, сантиметра четыре в холке», – с азартом рассказывал Прохор.

Вечером, отужинав, мы по десятому разу лениво и сыто перебирали подробности этого дня. Костя показывал, а Алексей больше изображал звук вылетающего из кустов Проши. Птеродактили от нашего хохота с визгом поднимались и кружили над «ланкастером». Солнце уже садилось, сумерки душные и липкие опускались над лесом.

Из люка «ланкастера» выбрался бортстрелок. У него в руках были летная куртка, шлем, штаны, майка и рубаха. Гимнастерка уже почти надета, но не полностью, а странно – задом наперед и со спущенными рукавами. Петр Иванович принялся экипироваться дальше.

– Ты, Петр Иваныч, никак в поход на ночь глядя собрался, – озадаченно сказал я. – Боишься обморозиться?

– Лучше помогли бы, чем скалиться, – укоризненно сказал он, когда застрял при надевании куртки задом наперед. – Застегните кто-нибудь гимнастерку-то.

Первым отмер Алексей. Он подошел и потянул куртку с Галюченко:

– Так тут разве поймешь, Петр Иваныч, в какую сторону тебе помогать? Может, требуется воспрепятствовать? По причине буйного, точнее – излишне энергичного, помешательства? Нет?

– Э-эх, надевай давай! Помешательства тебе! Вот так, и рукава рубахи тащи побольше, чтобы руки скрыты были. Факел мне запали, да посырей дровину выбери, вон ту, да!

Я вдруг увидел, что Проша улыбается. Получается, ему понятно, что стрелок затеял.

– Я с тобой, Петр Иваныч, можно? – сказал он.

– Нет, в этом деле одному сподручней, – строго отрезал Петр Иваныч и добавил, стоя в куртке, надетой задом наперед, с торчавшими из ее рукавов рукавами гимнастерки и с коптившим вовсю факелом: – Шлем надень. Сперва майку намотай, платком. Знаешь, как тетки старые некрасивые ходят или иногда особливо красивые, скрываются… во-о… теперь шлем нахлобучь.

– Нет, надо не так, – возразил Константин и повязал майку очень, на мой взгляд, неудачно, будто воронкой на нос, но я промолчал.

– О! Подходяще, – прогундел в воронку Петр Иваныч, покрутил головой в майке и пошел.

Тут, кажется, и до меня стало доходить. Бортстрелок удалился в сумерках по просеке, а мы молча расселись у костра и сидели, ждали, переживали. Проша взялся шагать вокруг костра.

– Не мельтеши, – буркнул Алексей. – Потревожишь раньше времени.

– Отсюда не потревожит, – серьезно возразил Константин.

– Да они, поди, чувствительные. Как звери перед землетрясением, – ответил Алешка, уставившись на огонь.

Мы сидели и вглядывались в густеющие сумерки в сторону кустов с пчелами. Прошло с полчаса.

Вдалеке, на уровне конца просеки, появился огненный круг в воздухе. В кругу черная фигура. Мы встали. Круг приближался достаточно быстро. Стало видно, что Петр Иваныч крутит своим факелом что есть силы. В тишине леса послышались треск сучьев и отборный мат, затем – крик:

– Ребята, не подходи!

Потом круг улетел в сторону, а черная фигура зигзагами понеслась на нас.

– Молодец, – пробормотал Алешка, хрюкнув, – правильно идет, по-нашему.

Галюченко пошел тише. Потом остановился и крикнул:

– Щас тут перекурю, а то вас задолбят! Меня, кажись, уже за своего признали. И не каждый раз… пошла, проклятая.

Потом мы до самой ночи пили кипяток с медом, и он нам показался самой вкусной едой, которую когда-нибудь ели.

– Хлебца бы раздобыть, – вздохнул Петр Иваныч, когда собрались спать.

– Я уже сомневаюсь, что вы что-нибудь можете не раздобыть, – улыбнулся криво на один глаз Проша.