Живи! - Владимир Данихнов Страница 27

— Франтишек… — подсказывает мужичок, проглатывая настойку и таблетку. — Неместные мы, доххтор, разнорабочими подрабатываем, вот и… — Выпив настойки, он мгновенно косеет. — Вот и приходится со всякими стрёмными бабами водиться… оттуда и болезни эти.

— А баба твоя — что? — спрашиваю как бы мимоходом. — Не хочет прийти подлечиться?

— Доххтор, я ж вам рассказывал уже! Боится она вас, кххолдуном считает! — Я вздрагиваю, услышав эти слова, но Франтишек меня не подозревает, он вертит в руках стакан, видимо, ожидая, что я налью ему еще, и разглагольствует: — Боится-то боится, дура, а сама к бабкхе кхакхой-то ходит, та ее отварами лечит, да что-то никхак не залечит… Говорил ей уж: иди, дура, к доххтору, он же светило наукхи, из самого Миргорода к нам прибыл! А что его ворожеем некхоторые считают, так это глупости, он ученый, это его малолетняя подружкха Иркха помешанная малость, а доххтор, он не такхой, он добрый… — Мужичок вдруг спохватывается: — Доххтор, вы уж простите, что я о вашей Иркхе так, но ведь и в самом деле она того… А этот ваш дружок Лютич? Ну сущий дьявол! И палач он, и маскха его вратарская на жуткую рожу смахивает, и мусорщикхом подрабатывает, и в кххурьеры намылился — подозрительные письмишки носит… Натурально, говорю вам, злодей! И вас окрутит, даже не сомневайтесь. Бегите от него!

— Франтишек, не пори чушь, — осаживаю мужичка, и мой раздухарившийся было пациент поспешно вжимает голову в плечи. — Давай уже, освобождай помещение. Мне других лечить пора.

— А штаны спускхать не надо? — спрашивает Франтишек. — Может, глянете, что там и как, доххтор?

— Чего я там не видел? — отмахиваюсь. — Иди уж. — А сам думаю: и впрямь — когда Лютич всё успевает? А самое главное — зачем ему это?

Франтишек испаряется. Вместо него появляется пожилая дама, у нее мигрень, из-за которой дама не может спать, есть и сплетничать. Дама работает в муниципалитете, она важная персона, она требует самых лучших таблеток. О, конечно! — говорю я и предлагаю ей круглые кусочки чего-то сладкого — то ли аскорбинку, то ли заменитель сахара и представляю лекарство как лучшее по ту и по эту сторону океана. Даже название сочиняю, что-то вроде «Пурмеген Ультра». Ого, а дама-то — аккуратистка: она извлекает блокнотик, маленькую чернильницу, перьевую ручку и старательно записывает название, переспросив для порядка. Спохватившись, я открываю журнал и делаю пометку, пока название не выветрилось из головы: вдруг дама придет снова? В журнале с радостью нахожу список каких-то совсем уж идиотских препаратов, напротив каждого приписка — от какой болезни лекарство, и кому я его назначал. Пробегаю список глазами, в основном, «лекарства» с труднопроизносимыми названиями я назначал некой мадам Пунш.

— Э-э… — произношу, отвлекаясь от записей: — Живите долго, госпожа Пунш! — Я не нащупываю у пациентки никаких особых отклонений от нормы. Наверное, она просто любит лечиться. Быть может, тайно влюблена в меня?

— Спасибо, доктор Рост, — жеманно отвечает Пунш. — Можете обращаться ко мне по имени, мы ведь договаривались? — Она кокетливо улыбается, складывая губы бантиком. Поспешно киваю и заглядываю в журнал. Имя, имя…

— Так когда мне принимать эти таблетки, до еды или после?

— После, Инесса. — Заметив неудовольствие на ее лице, торопливо добавляю: — И еще две — до.

Пунш с достоинством протягивает мне руку для поцелуя и удаляется, бросив на прощание игривым тоном:

— Как-нибудь зайду на неделе… Влад.

Точно влюблена, убеждаюсь я. Но она, хм… старовата, надеюсь, любовь эта чисто платоническая, не более. Так или иначе, высокое покровительство члена муниципалитета не помешает.

Следом за госпожой Пунш принимаю еще пятерых с какими-то незначительными недомоганиями. Один мужчина пришел повторно, абсолютно здоровый. У него была опухоль мозга, которая исчезла за неделю, а всё благодаря тому, что он прикладывал к голове тряпку, смоченную уксусом, и пил прописанные мной таблетки, пахнущие табаком и валерианой.

А еще я шепнул ему: «Живи».

Очередь за дверью нисколько не уменьшается, а я уже порядком устал. Оказывается, это очень сложная работа — лечить людей. Прежде всего, сложна она тем, что каждого надо выслушать, каждому сочувственно покивать и сказать, что он-то обязательно поправится, что болезнь — пустяк, что сотни людей этим переболели и живут спокойно, до ста или больше лет. Жутко выматывает.

Я принимаю до шести, сделав лишь короткий перерыв на обед, во время которого съедаю все бутерброды. Они кажутся невероятно вкусными. Под конец рабочего дня чувствую себя роботом, действую быстро, отточенно. Диагноз, лечение, напутственное «живи». Всё. Никаких задержек и промедлений. Пациенты, норовящие поболтать, иногда обижаются, но, получив свои таблетки и хмурый, исподлобья взгляд, сразу уходят. Я даже продлеваю прием часа на два, ведь я действительно хочу помочь им всем. Очередь убывает: осталось три или четыре человека, притихнув, они чего-то ждут, даже не спорят меж собой. Но я совершенно выбился из сил, да и солнце приближается к горизонту — пора и честь знать. Поэтому люди ничуть не возмущаются, когда я высовываюсь за дверь и, извинившись, сообщаю, что прием окончен. Они уходят, тихо переговариваясь, обсуждая, во сколько надо подойти завтра, и кто из них будет первым, кто вторым, а кто — третьим.

Уложив чемодан, я выбираюсь на площадку и замечаю неподалеку коренастого, рослого мужчину, одетого в брюки из грубой материи и рубашку с короткими рукавами. Белая рубашка контрастирует с желтоватой, морщинистой кожей. Мужчина стоит в густой тени дуба, прикрыв лицо низко надвинутой, выгоревшей на солнце панамой неопределенного цвета, во рту у него незажженная папироса. Я останавливаюсь на пороге, в замешательстве рассматривая пожилого человека: что-то смутно знакомое чудится в его облике.

— Эй, — не больно-то вежливо окликаю незнакомца, ощутив внезапную враждебность, — тебе чего надо?

Он выплевывает папиросу и, не поднимая головы, идет ко мне, а я не вижу его спрятанного под панамой лица, и это ужасно меня беспокоит. Жду, стиснув зубы. Очень хочется вернуться в кабинет и хлопнуть дверью у него перед носом. А когда он оказывается рядом и поднимает голову, остро жалею, что всё-таки не сделал этого.

Плотник Радек сильно толкает меня в грудь, чемодан падает… я пячусь и, упершись спиной в стол, замираю, с ужасом глядя на человека, сыну которого мой друг Лютич отсек кисть руки. Радек изменился, его кожа выглядит еще более нездоровой, он кашляет и зло улыбается, расставив жилистые ручищи в стороны, будто соперник-борец перед схваткой. Однако нападать не спешит. Кажется, немедленная расправа не входит в его планы.

— Влад Рост, — цедит Радек, потирая ладони. — Давно, давно не виделись. Помнишь меня? Переехать нам пришлось с сыном после того случая… Долго по миру скитались, много чего слышали. Вот, мимо проезжал, решил тебя проведать, целитель Влад Рост.

— Что вам угодно? — Я внимательно наблюдаю за ним. Сердце бешено стучит в груди.

— А я ведь и не верил сначала. — Радек кашляет в кулак; скривившись, глядит на плакаты. — Думал, врут люди… Целитель! Да их и не осталось почти в стране. А один, оказывается, самым наглым образом под носом живет, не боится… Правду говорят: прятать лучше всего на видном месте.