Дарвиния - Роберт Чарльз Уилсон Страница 27

Конечным продуктом страха, не беспочвенного, но не имеющего при этом какого-то конкретного объекта, стала потеря чувствительности. Каждое новое дурное предзнаменование, казалось, было мрачнее предыдущего, и наконец эта мрачность превратилась в привычный пейзаж; в его окружении Каролина была вынуждена жить, стараясь ничего не замечать. Ну или, по крайней мере, замечать как можно меньше.

Она сказала тетке, что Лили теперь плохо спит. Алиса отвернулась и устремила рассеянный взгляд вглубь бакалейной лавки, мимо рядов белых застроченных мешков с зерном, на перекрестья солнечных лучей, падавших сквозь высокое заднее окошко.

– Джеред приходит домой за полночь, – сказала она, вытирая руки о фартук. – Наверное, будит ее, когда идет по коридору. Я поговорю с ним.

Алиса стойко хранила секрет от Каролины, и та вздохнула с облегчением. После того разговора Лили стала спать лучше, хотя в отсутствие отца у нее развился нервный тик: она до крови теребила нижнюю губу и наматывала на пальцы волосы. И терпеть не могла оставаться одна.

Колин Уотсон продолжал маячить в доме, как привидение. Каролина пыталась вытянуть его на разговор, но он явно не желал откровенничать ни о своей личной жизни, ни о службе. Ей удалось лишь выяснить, что командование, похоже, забыло о нем и, кроме охраны арсенала, у него практически нет обязанностей. Сам он полагал, что в ходе проводимых Китченером с маниакальным упорством перетасовок в британских войсках его просто-напросто случайно отправили не туда. Уотсон понятия не имел, почему в Лондон теперь прибывает столько солдат.

– Просто нашествие какое-то, – вздыхала Каролина, но лейтенант не поддавался на провокации и лишь молча улыбался.

Солдаты и военные корабли. Теперь Каролина с превеликой неохотой ходила в порт. Казалось, за последние недели там успела стать на якорь большая часть британского флота – потрепанные дредноуты, ощетинившиеся пушками. Женщины на рынке все чаще говорили о войне.

С кем война, зачем – этого Каролина не могла себе даже представить. Возможно, происходящее имеет какое-то отношение к партизанам, вернувшимся отбросам Старой Европы, к их нелепым требованиям и угрозам; а может, к американцам или японцам. Она старалась не ломать голову над такими вопросами.

– Я скучаю по папе! – объявила Лили.

Было воскресенье. Бакалейная лавка закрылась – Джеред с Алисой решили устроить инвентаризацию, – и Каролина повела дочку на реку, на голубую реку под знойным голубым небом, посмотреть на корабли, а если повезет, даже увидеть речное чудище. Лили любила иловых змей так же пылко, как Каролина их ненавидела. Эти великанские шеи, эти холодные черные глаза.

– Папа уже скоро вернется, – сказала Каролина, но малышка лишь нахмурилась, не принимая утешения.

«Вера – это добродетель, – подумалось матери, – но ничто не вечно. Ничто. Мы все притворяемся ради детей».

Лили выглядела как картинка, сидя с широко расставленными ногами на длинной скамейке и держа на коленях куклу. Куклу звали Леди.

– Леди, Леди, – нараспев повторяла под нос малышка песенку из двух нот. Телесного цвета краска на щеках и лбу куклы протерлась до фарфора. – Танцуй, Леди, танцуй, – пела Лили.

И тут, именно в этот миг, в миг хрупкого затишья, которое следовало бы воспринимать как тревожный набат, Каролина увидела Джереда – он торопливо приближался по вымощенной бревнами набережной. Сердце у нее замерло. Что-то не так. Она видела недоброе в глазах дяди, в его походке. Не отдавая себе отчета, Каролина положила ладони Лили на плечи.

– Ай, больно! – вскрикнула девочка.

Запыхавшийся Джеред остановился перед ними.

– Я хочу поговорить с тобой, Каролина, – проговорил он, – до того, как ты увидишь «Таймс».

Он был терпелив и сострадателен, но все равно этот миг отпечатался в памяти так, будто Каролина узнала новость из бездушных газетных заголовков.