Колесо в заброшенном парке - Борис Тараканов Страница 26

Лицо Ранетти побагровело, на лбу отчетливо проступили вены, мышцы напряглись, весь он до кончиков холеных пальцев покраснел и ужасно раздулся — вот-вот лопнет. «Я должен был совсем уйти из этого нелепого века… Никогда при мне не упоминайте ее имя, молодой человек, слышите, никогда!!!» — озлобленно прохрипел он, привставая, хотел что-то еще добавить, но только прорычал: «Прр-рркл…» и без чувств повалился в кресло.

«Умер», — спокойно заметила служанка, унося со стола опустевший винный кувшин.

Я в ужасе покинул этот дом.

Толпа перед консерваторией безумствовала. Тройной кордон милиции пытался сдержать потоки страждущих приобщиться к великой музыке, исполняемой не менее великими силами.

— Что у вас? — устало поинтересовался страж порядка, увидев протискивающегося ко входу Вовку.

— Приглашение… Вот, — Вовка протянул прямоугольник из плотной бумаги.

— Федь, пропусти — еще один блатной.

Коренастый Федя с погонами сержанта отодвинул заградительный барьер вроде тех, что используют в метро, и молча кивнул: «Проходите».

Из Дневника Виральдини

8 июля 1725.

Ошибки — это и есть судьба. После нескольких месяцев разлуки я вновь увидел Анну, все началось сызнова… И все эти месяцы я не мог забыть о ней. Господи, помоги!

В моей душе сражаются жажда смерти и желание жить. А я не могу принять ни одну сторону…

15 июля 1725.

Неделю не был у нее. Как удержался — одному Богу ведомо.

Анна приняла меня ласково, словно мы расстались вчера. Была весела и много смеялась. Шутя сказала, что поражена моей стойкостью. Я и сам поражен — тем, что могу владеть собой, что не лишился рассудка. Чувство восхищения и радости, сродни экстазу переполняет меня: быть в ее обществе, украдкой наблюдать за ней, слышать ее голос — высшее блаженство. Влюбленные не желают исцеляться…

Профессор Баранов встретил Вовку на билетном контроле.

— Кто выписал вам это приглашение? — вредным голосом поинтересовалась билетерша.

— Я! — прогремел над ней могучий бас.

Старушка присела.

— Ой, Борис Владимирович, я как-то и не признала вашу подпись.

Профессор взял Вовку под руку и повел по сдержанно роскошному консерваторскому фойе, уже заполненному публикой. Беседа завязалась сама собой.

— Музыкой Виральдини я занимался давно, и, честно говоря, сейчас она меня мало интересует. Разве что в плане истории музыки. Тем более, вы же понимаете, сейчас ее просто разучились исполнять…

— Концерт пройдет в двух отделениях? — светским тоном поинтересовался Вовка.

— Увы…

— Почему «увы»?

— Потому что в первом отделении решили «в нагрузку» пустить выступление детского хора из Екатеринбурга под управлением Олега Царевича. Коллектив посредственный, но с богатыми спонсорами. Вот и проплатили им выступление «вместе с Ла Скала».

— Хорошо хоть не Ивана-Царевича, — ухмыльнулся Вовка.

Профессор кивнул и продолжил начатую мысль.

— История жизни Виральдини полна загадок и странных совпадений… — с этими словами он открыл дверь правительственной ложи.

Из Дневника Виральдини

20 сентября 1725.

Сегодня на концерте мои мальчишки творили чудеса. Мальчики… таинственные ангелоподобные создания. Их талант и желание получить музыкальное образование дают поразительные результаты.

23 сентября 1725.

По-видимому, я спасен. Хотя, должен сознаться, спасение пришло неожиданно и застало меня врасплох.

Видя мое рвение в устройстве музыкальных дел приюта «Ospedale del Pace», архиепископ Миланский предложил мне принять священнический сан и возглавить приют. Мог ли я мечтать о таком подарке? Больше чем преподавателем композиции и подвижного контрапункта я себя и видеть не мог.

Архиепископ спокойно принял мои изъявления благодарности, а затем отдельно напомнил об обете безбрачия, даваемом священнослужителем, и строго спросил, готов ли я следовать ему. Я, ни минуты не колеблясь, заверил Его Преосвященство, что готов к испытаниям и постараюсь с честью выдержать их.

С горячностью, может быть даже излишней, я поцеловал его руку. Но видит Бог, эта рука спасла меня. Еще немного прежних мук, и я бы погиб, не в силах творить, сходя с ума…

Благословенны дела Твои, Господи!

P.S. От кого-то слышал, что архиепископ состоит в тайном ордене С.

24 сентября 1725.

Повидал Анну, рассказал ей о назначении. Она удивилась, но не настолько сильно, как я предполагал, и улыбнулась чему-то. Эта ее улыбка всколыхнула в моей душе бурю прежних чувств. Но душа тут же успокоилась. Как же хорошо, что я могу теперь любить Анну иной любовью — христианской, более светлой, братской.

Мне снова хочется творить. Нашел восхитительную тему для «Gloria Viva» — задуманной и начатой еще год назад кантаты.

Сегодня же отыскал Винченцо и сердечно с ним помирился.

На бархатных стульях небольшой, но уютной ложи восседали два толстых итальянца, пожилая дама с невероятным количеством золота и камней на всех частях тела, а также известный музыковед с трогательной фамилией Мандич, ведущий популярной телепередачи «Экстазы классики» — такой же мутной, как и ее название.

— Добрый вечер… — робко произнес Вовка.

— Buona sera! — приветливоответили итальянцы.

Музыковед Мандич холодно кивнул, а дама наклеено заулыбалась и энергично закивала. Тяжелые брильянтовые серьги смешно закачались возле впалых щек. «Наверное, тоже итальянка», — подумал Вовка.

— Позвольте представить, — провозгласил профессор Баранов, — Владимир. Молодой, но подающий надежды музыкальный критик.

Вовка внутренне напрягся, а глаза Мандича плотоядно заблестели. Но тут дали третий звонок.

Пожилая конферансье в длинном черном платье, туфлях на высоких каблуках ис затейливой прической вышла на сцену, возвестила о начале концерта и перечислила исполнителей. В первом отделении действительно значился детский хор из Екатеринбурга. Вскоре минут зал наполнился звучанием детских голосов. Чайковский, Рахманинов, Глиэр, Щедрин… в этом исполнении все они были подозрительно похожи друг на друга. Сильно отдавало пионерской песней. Зал приуныл. Один Царевич держался бодрячком — с вычурной бабочкой, цветуханом в петлице и крепкой седой шевелюрой, он с удовольствием раскланивался после каждого произведения и делал рукой широкий жест в сторону хора.

Вовка поднял глаза к люстре, обтянутой еле видимой проволочной сеткой и окруженной маленькими позолоченными ангелами с трубами. Ангелят было много, больше, чем сторон света на карте. «Да… — подумал Вовка, — Если такая люстра треснет, когда они вострубят — а пора бы, — зрители в партере не пострадают — сетка. Разве что разлетится плафон в мелкую пыль, и она, медленно оседая, образует на головах шапки из стеклянного снега…» Вовка посмотрел на портреты великих композиторов. Бах пристально смотрел прямо на него, а Моцарт почему-то упорно отводил глаза, разглядывая поющих детей и их руководителя.