Земля вечной войны - Дмитрий Могилевцев Страница 26

— Я никогда не забуду того, что вы сделали для меня. Но ведь он же псих. Истерик. Верить ему — глупость. Убеждать его бессмысленно. Ради чего тогда тратить время, говоря с ним?

— Рахим, Рахим. Убеждать бессмысленно? Я уже слышал такие слова. О тебе. После того, как ты один, с одним дробовиком и семью патронами к нему, пошел к Нурлану и его людям.

— Но я…

— Ты хочешь сказать, был другим? Да, другим. Ты был слабее. И глупее.

— Простите меня, хаджи. Но я просто хочу понять, почему это… этот человек дороже тех, с кем я делил хлеб.

— Потому что он намного больше может. Потому что — другой. Потому что хорошего солдата можно нанять или сделать самому. Такого как он — нет. Он безумец.

— Но как же вы тогда хотите управляться с ним?

— С помощью слов. Обычных человеческих слов, самого сильного средства для всего человеческого. … Я вижу сомнение в твоих глазах. Вполне понятное сомнение. Мы живем в мире дешевых слов. Раньше было не так. Раньше люди верили в слова. Словом ограждали, охраняли. Лечили. Убивали. Теперь мы не верим в слова. Их стало много вокруг. Все читают, пишут. Куском металла слова втаптывают в дешевую бумагу и продают — дешево. Даже Книгу Книг. О силе слов позабыли. А теперь ее приходится открывать заново. Заново узнавать, что слова сильнее тел. Те, кто готов отдать жизнь за слова, гораздо сильнее не верящих. Те, кто ценит жизнь превыше всего, для кого слова — просто способ сказать, где больше пиши и ниже цены, бессильны перед теми, кто принес свою жизнь в жертву словам. Слова могут дать большую, очень большую власть над телами. Безумие… Ты знаешь, что такое «дивана»?

— Сейчас так зовут психов, но вы, наверное, не это имеете в виду?

— Раньше этим словом называли тех, кто отдался Иблису. Впустил в себя кого-нибудь из его сыновей. Так называли одержимых. Истерика, пена у рта — это когда человек не может совладать с демоном, и демон порабощает его. Но иногда, изредка, человек оказывается сильнее демона. Но не изгоняет его, — а порабощает, завладевает его силой. И становится демоном сам — еще худшим. Что, звучит как страшная сказка? Рахим, Рахим, ты не хочешь оскорбить меня недоверием, — а глаза твои не верят мне. Облеки я свою мысль в слова сказки нынешней, сказки со страниц глянцевых журналов, скажи про истерию и маниакальный психоз, про потенциалы и пик разрядки, ты бы слушал меня по-другому. И поверил бы. Те, кто не верит в слова, оказываются у них в рабстве. — Хаджи Ибрагим усмехнулся. — Если бы я когда-то сказал про демонов и одержимость своим офицерам, меня посчитали бы сумасшедшим. А ведь каждый из них видел, что может одержимость. Новомодные слова тебя только обманут. Старые — вернее. Сейчас в безумии видят только болезнь. Изучают, как болезнь. Не понимая, что оно бывает предательством и разума, и человечности.

— Я понимаю, — сказал Рахим. — Убивая, он смеялся.

— Да. Ему нравилось. Ему было стыдно и мерзко. И хорошо. Потому он и смеялся. Демоны способны радоваться, лишь причиняя боль. Может, он и в самом деле художник. Был художником. А теперь он скормил кусок себя — самый большой и лучший кусок, — Иблису, и ему хочется вызывать его снова и снова. Ему нравится убивать. Ему нравится бесноваться. Ведь тогда он намного сильнее и быстрее тебя. Тогда он хозяин жизни и смерти таких, как ты.

— Так как же вы хотите договориться с таким чудовищем?

— Да так же, как и с тобой. Он ведь хочет жить. Боится боли. Причем с такой силой, с какой ты бояться никогда не сможешь. В тебе не уместится и сотой доли этого страха. Люди умеют оглушать свой страх. Иначе они не выжили бы в мире, наполненном миллионами опасностей. Уметь бояться, уметь чувствовать страх, когда другие уже давно оглушены и оравнодушены им, — редкий, удивительный, страшный талант. Такой страх и родил его безумие. Потому с ним можно договориться, — обещая жизнь и отсутствие боли. И еще кое-что на придачу. Но сперва — его нужно подготовить. Я отправлю его в горы. Пускай отъестся, успокоится. Пускай поживет. А там — увидим.

Юса вместе с бревном запихнули в ГАЗ-66, в устроенную в кузове коробку, специально сделанную для перевозки живого товара. От жары и качки Юса разморило, и он уснул. Спящим он миновал несколько пограничных постов и бестревожно пересек киргизско-узбекскую границу. Тех, кто его вез, таможенники и пограничники тоже не очень тревожили. Они подходили, брали под козырек, махали рукой, желая счастливого пути. Один, уже на киргизской стороне, попросил передать пожелания доброго здоровья и благополучия почтенному хаджи Ибрагиму. Газик остановился во дворе большой усадьбы на окраине селения, поместившегося в устье широкого, длинного ущелья, на берегу яростной, мутно-серой реки, сбегавшей с ледников Алая.

Пыль изводила, сводила с ума. Здешние дороги были пылью. Пыль забивалась под одежду, в рот, оседала на щеках и веках. Эта страна была огромна, ее дороги — бесконечны, а заполняла их пыль.

Пляшущая в воздухе, разогретая солнцем, вездесущая, всепроникающая пыль. Слизь в ноздрях становилась каменно-твердой. Пальцы — серо-коричневыми. Узкие жесткие листья придорожных кустарников, привычных к жаре, тоже были охряного цвета. Зелень далеких деревьев вблизи оказывалась пристанищем пыли, тряхни — поднимется облако, заслонит свет, и дышать станет невозможно. Можно завязать рот и ноздри, но не поможет, пыль пробьется сверху и снизу, кожа под повязкой потеет, преет от дыхания, пыль скатывается во влажные соленые комки, и лучше не повязывать ничего, а сплевывать вязкую от жары и пыли слюну.

Как же Нина ненавидела все вокруг! Ненависть эта уже переросла самое себя, стала спокойной, ровной, холодной. Нина ненавидела здесь каждую мелочь, каждый лист и куст, и глину стен, и галдеж, и базарную толчею, и многословность, и незлобивость, и неторопливость здешней жизни. Ненависть стала плотной, ощутимой — тем, что можно отламывать кусками, и не жалеть, и класть в фундамент, и мостить этим дороги. Обширная, прочная ненависть.

Павел не жаловался, но ему было плохо. С тех пор, как они дождались машины на крошечной глинобитной площади, ему становилось все хуже. В машине он периодически терял сознание, а очнувшись, смотрел мутными, ничего не видящими глазами. Он ничего не ел, мало пил и, казалось, терял в весе на глазах. Когда наконец пересекли границу, он повеселел и даже начал рассказывать анекдот про свои азиатские похождения, но недорассказал — его начало тошнить. Тошнить было нечем, он выперхивал брызги желчи, сгибаясь пополам, и матерился шепотом.

Теперь он спал. Нина позволила ему уснуть. Уложила голову поудобнее, чтобы затылок не упирался в острый край камня. Мокрым платком протерла лицо. Они лежали у гребня небольшого горного отрога, возвышавшегося над кишлаком. Сам кишлак лепился к склону, ступенька за ступенькой, крыша нижнего дома на уровне пола верхнего. Только у начала кишлака, там, где подходила дорога, был кусочек ровного места, который почти полностью заняла одна-единственная усадьба, огороженная высоким, в два человеческих роста, каменным забором. Время от времени за забором появлялись люди — вооруженные. Один раз провели кого-то согнутого, со скрученными за спиной руками. Лицо его Нина рассмотреть не смогла.