Досье "72" - Жан Коломбье Страница 24

Затем работа со средствами массовой информации. Пора начать ужесточать тон. Наша подруга Франсуаза Браше уже поделилась со мной некоторыми своими планами. Они великолепны. Нам с вами тоже есть чем заняться. Возвращаясь к манифестации, хочу сказать, что мне кажется нелишним за несколько дней до всеобщего голосования слегка очернить ее. Бужон, подумайте, что можно будет сделать в этом плане с вашими фалангами. Знаете, можно пустить слухи, что этой манифестацией манипулировали… Кто? Да кто угодно! Вообще-то, как обычно, сила денег и зла. Вы знаете, что надо говорить: богачи, евреи, франкмасоны, ЦРУ; и при этом не надо бояться использовать заезженные штампы. Обычно это хорошо действует. И мы обязательно должны при любом удобном случае делать упор на раскол между молодежью и стариками. Вот в чем должно заключаться наше общение с массами!

Кстати, народ должен знать о том, что проводятся активные консультации и переговоры. Это — главное. Мы расскажем о них в нужное время. И наконец, хотя это само собой разумеется, напускайте туману по вопросу о практическом применении «Семидесяти двух»: «Центры перехода», вопрос о границах… Вы сами прекрасно понимаете, многие люди проголосуют за нас, когда будут уверены в том, что эта мера коснется только других и что в худшем случае они смогут что-нибудь предпринять, чтобы ускользнуть из сети. По-галльски, как говорится. Им надо оставить эту иллюзию.

Возбуждение Кузена Макса, когда он поздно вечером приходил в «Регалти», чтобы поделиться своими идеями, возрастало день ото дня: залы для тайных переговоров с министрами не пустовали. Тайные двери постоянно открывались и закрывались за многочисленными посетителями, которым даже летняя жара не мешала одеваться так, чтобы оставаться неузнанными, и приходить с поднятыми воротниками плащей.

Но эти черные очки от солнца не смогли ввести в заблуждение журналистов: Гэйро, да, сам Максимилиан Гэйро, генеральный секретарь Обновленной коммунистической партии, встретился с Гарсеном! Гэйро в кабинете человека, послушного НПФ, невиданное дело! И можно было задать справедливый вопрос, о чем они могли говорить. Конечно же, о выходе на пенсию! Будучи опознанным, генеральный секретарь согласился сказать пару слов под вспышки фотоаппаратов перед тем, как влезть в свою маленькую «ренушку». Эта простота, этот отказ от напыщенных фраз не помешали газетам наутро сделать противоречивые выводы. «Фигаро» объявила о безоговорочной капитуляции неокоммунистов, а «Новая Юманите» подала это как их победу: пятьдесят пять лет! Значительный успех трудящихся, это бесспорно, Премьер-министр сам это подтвердил после четырехдневных переговоров…

Помимо всего прочего, объявление о выходе на пенсию в возрасте пятидесяти пяти лет — что не являлось слишком ранним возрастом — положило конец самым фантастическим слухам: кто-то говорил о пятидесяти восьми годах, кто-то утверждал, что останется граница шестидесяти лет, и много чего еще! Теперь можно было заняться точным вычитанием: с пятидесяти пяти до семидесяти двух лет оставалось семнадцать прекрасных лет жизни на заслуженной пенсии, которые можно было провести активно и динамично. Мечта!

Проигнорировав призывы Бертоно к осторожности, Гарсен взял на себя инициативу официально объявить эту цифру. И был неправ. Учителя и железнодорожники, не говоря уже о ярых противниках меры, призвали к массовой демонстрации. К непростой, — они больше не знали, что делать, — а именно к массовой. Выход на пенсию в пятьдесят пять лет для всех? А как же тогда они? Они уже давно выходили на пенсию в этом возрасте! А где же тогда их преимущества? И где же тогда признательность государства этим двум столпам французского общества? Премьер-министр был вынужден дать задний ход и, — как лукаво подчеркнула «Канар аншене» — пообещал рассмотреть этот вопрос с благожелательным вниманием.

Да, но, проникнувшись идеями и речами правительства, военные почувствовали, что их общипали, словно голубей. В пятьдесят пять лет они испокон веков уходили в отставку с военной службы. А кроме того, не надо было вешать им лапшу на уши, они прекрасно знали, что будут нужны стране для выполнения грязной работы. Великая Немая армия начала изливать свою желчь.

Министру обороны Анри Бро пришлось принять срочные меры. Кроме своего благожелательного отношения к состоянию души своих протеже — о, как это было понятно, — он предложил, предварительно переговорив с Бофором, Бертоно и Гарсеном, значительно увеличить денежное содержание военным. И он не поскупился, военные за это еще ответят! Несколько новых назначений и перемещений, увольнение четырех человек, затем два исчезновения, и армия вновь пошла правильным путем.

Академикам было наплевать на благожелательное внимание министров. Как неоднократно повторял их представитель Норбер Жамо, дайте мне выражение, а в муке мы перепачкаемся сами. Ах, ему хорошо заплатили!. Ему, который после четвертьвекового молчания вновь обрел силы и взялся за перо, чтобы доказать, что писатель и в девяносто лет может давать отдачу! Все просто, он дописал роман, который он сам и его издатель ждали очень долго.

Перепачкаться в муке? Ради бога, но он плохо знал тех, кто решал его судьбу, если думал, что они не посмеют лишить французскую литературу одного из самых выдающихся ее представителей.

Итак, манифестация. Очень хорошо, очень подробное освещение в средствах массовой информации. Кроме того, стояла прекрасная погода. А пройти расстояние от Пантеона до Института французской литературы было вполне по силам для старческих ног. И они прошли это расстояние в абсолютном молчании. Их наряды вызывали некую оживленность своей архаичностью. В порыве солидарности, которая была свойственна только в этом кругу, их товарищи по перу пополнили ряды манифестантов. Прохожие были просто счастливы, они никогда не видели такого количества писателей сразу в одном месте. Писателей с головы до ног, которые передвигаются, а не тех людей, потревожить которых не хватает смелости на праздниках книги.

Они несли всего один плакат, но он заставлял задуматься: «Литература — это жизнь». Позади отряда академиков, двое из которых время от времени останавливались, чтобы сделать запись, — муки творчества! — манифестация объединяла мирок писателей, которые шествовали в порядке их заслуг, что вызывало ряд замешательств и толчею. Но, увы, не в хронологическом порядке: организаторы с сожалением констатировали почти единогласное отсутствие в рядах манифестантов писателей новой волны. Все эти молодые остолопы — опять-таки по выражению Жамо — еще пока не осмеливались аплодировать, но приближавшаяся гекатомба была им на руку: они уже распределяли между собой куски пирога в виде почетных должностей в жюри и в издательских домах. Честно говоря, это было отвратительно!

Критики составляли арьергард шествия. Они предпочли несколько дистанцироваться от созидателей. Не по причине ревности или скромности, а потому что все эти объявленные правительством меры их не очень сильно волновали. Перспектива выйти на пенсию в пятьдесят пять лет лила бальзам на их сердца: они смогут наконец-то забросить подальше эти нудные задания, которые давали им главные редакторы за мизерную плату, эти книги, которые надо было жадно проглатывать денно и нощно, до тошноты. Рабы чтения начали мечтать: им оставалось семнадцать лет пенсии на то, чтобы сесть, наконец, за написание романа, который уже давно вызрел в голове и заслуживал тех похвал, которые они были вынуждены расточать другим. И поэтому да, они были солидарны с писателями, не надо плевать в суп большого пишущего семейства, но эта солидарность не мешала демонстрировать собственную позицию.