Охотник - Эйке Шнайдер Страница 24

Ну да, самое плохое, что может случиться с безвинными — потеря доходного места. То-то он сам сейчас ужом на сковородке вьется, пытаясь от пытки увильнуть.

— Я никого не хочу обвинять. Но и себя оговаривать не намерен.

— Не «оговаривать», а «признаваться». И от души советую сделать это по-доброму. Кто тебя нанял, чтобы так затейливо убить?

— Мне не в чем признаваться.

Интересно, сердце, колотясь, может выломать ребра и вылететь наружу? Это, пожалуй, было бы здорово. Быстро.

— Что ж, — судья повернулся в ту сторону, куда Гуннар до сих пор изо всех сил старался не смотреть. — Значит, по-хорошему не хочешь. Тогда я должен сперва рассказать тебе, что будет дальше. Может, образумишься, и палача утруждать не придется.

— Кто меня обвинил? Я требую поединка.

— Ты мог бы требовать, если бы кто-то из горожан тебя оговорил. Но я выслушал стражу, выслушал тебя, прочитал отчеты о том, что нашли на месте убийства, и сделал выводы. Взятый с поличным не может требовать поединка.

Твою ж мать…

— Раздевайте.

Гуннар рванулся — может, и разумней было бы не сопротивляться и не злить ни судью, ни палача, но умение себя защищать было вколочено в него много лет назад, вколочено намертво, до бездумия. Только те три дюжих мужика, похоже, и не таких видывали, потому что через несколько мгновений он оказался раздет, веревка от связанных за спиной рук тянулась к крюку куда-то под потолок.

— Давай еще раз. — Судья развернулся к нему, так и не поднявшись из-за стола. — Повинишься — развяжут, позволят одеться. Потом каторга. Будешь запираться — продолжим. Значит, сперва…

Сперва вздернут за связанные руки. Если этого не хватит — прицепят к ногам груз. Потом в дето пойдет кнут. Потом каленое железо. Потом, если Гуннар лишится сознания, не признавшись, снимут, вправят плечи и начнут все сначала — и так три раза. Выдержит — значит, невиновен. Только вот ни количества ударов кнута, ни продолжительность одного допроса закон не оговаривал.

— Господин… — Голос отказывался слушаться, пришлось прокашляться. — Да, в конце концов, не верите — подчините разум и вся недолга!

Да, потом его неделю будет трясти от отвращения, но если уж выбирать…

— Зачем я буду беспокоить почтенного занятого человека? Да и дорого это…

— Как будто из своего кармана платить, — не удержался Гуннар. Впрочем, терять уже нечего.

— Вот как запел, а дурачком прикидывался. Признаешься в том, что убил?

— Мне не в чем признаваться.

Надо было рубить. И это стало его последней связной мыслью.

* * *

Оказывается, быть молодым, здоровым и сильным — невеликое благо, когда никак не получается ускользнуть в беспамятство, раз за разом твердя лишь три слова — это не я. И все же всему есть предел. Как раз в тот миг, когда Гуннар готов был признаться в чем угодно, разум все же провалился в темноту. Наверное, ненадолго, хотя кто его разберет. Очнулся от воды, выплеснутой на голову, и пощечины. Оказывается, он уже не висел, стоял на коленях. Судья присел напротив, запрокинул его голову, вцепившись в волосы на затылке.

— Неужели тебе не хочется, чтобы все это закончилось?

Гуннар часто и мелко закивал. Хочется, еще как хочется.

— Вот и умница. Значит, убил ты. А чего ради было так стараться?

Он попытался пожать плечами — прежде, чем успел подумать — вскрикнул. Думать вообще получалось плохо.

— Не знаю.

Еще одна пощечина.

— Что ж ты бестолковый такой… Не понимаешь, что признаются все?

Ну еще бы. Это только скальды поют, мол, был он чист сердцем, и потому Творец дал сил претерпеть боль и доказать, что невиновен. А в жизни признаются все.

— Понимаю.

— Ну вот. Так зачем ты его убил? Сам на Эйлейва злобу затаил или нанял кто?

Вот, значит, как его звали. Зачем убил? Был бы одаренным, сказал бы, силы захотел больше. А так…

— Сам придумай… у тебя хорошо получается.

Творцу ведомо — он вовсе не собирался юродствовать. Просто слишком трудно соображать, когда голос уже сел от крика. Был бы в самом деле виноват — давно признался бы. Но чтобы рассказать о том, чего не делал, нужно было придумать, а думать не получалось.

Судья досадливо оттолкнул Гуннара, поднялся, вытирая руки невесть откуда взявшейся тряпицей.

— Продолжайте.

В дверь постучали. Судья ругнулся, жестом приказав пока погодить. Встал в проеме двери, разговаривая с кем-то — если бы Гуннар и мог поднять голову, едва ли разглядел сквозь упавшие на глаза мокрые патлы. И то правда, разве ж тут поговоришь под вопли-то. Лицо уродовать нельзя, лицо — подобие Творца… о чем это он? Пусть Творец благословит того, кто отвлек судью, пусть говорит, говорит подольше. Может, получится собрать разбегающиеся мысли и придумать, зачем он все же убил того, как его там…

— Что вы здесь делаете? — недовольно спросил судья.

— Стражники, дежурившие ночью, доложили. Хотел посмотреть, что там за душегуб такой.

Знакомый голос. Был бы знакомый, если бы его звон в ушах не заглушал. До чего ж голова тяжелая, не поднять…

— Здесь вам не зверинец. Запишем признание, вернем в камеру — смотрите, сколько будет угодно.

— А что, уже признался? И зачем ему понадобилось этак утруждаться?

— Всему свое время. Не замечал раньше за вами праздного любопытства.

— Кстати, о времени. Который по счету допрос?

— Пока первый.

— С ночи? Да вы с ума сошли! — ахнул тот, невидимый. Гуннар все-таки сумел поднять голову, но волосы по-прежнему падали на глаза, проморгаться не получилось, а мотать головой — больно, да и без толку. — Вам что, надо мертвое тело вместо признания?

— Я не учу вас командовать стражниками. Если есть какое-то дело — говорите, нет — прошу меня извинить.

— Пожалуй, что есть. Давайте я подчиню его разум, и расспросим как следует. Если так долго артачится, может, и в самом деле невиновный? Парни говорили, отпирался всю дорогу.

— Все они невиновные и все отпираются. А на деле…

— Ну так тем более, чего время тратить? Мне нетрудно. Да и любопытно, признаться.

— Не припомню, чтобы раньше вы проявляли подобное любопытство, — хмыкнул судья.

— Так раньше этакого и не было. Думаете, с вас одного три шкуры снимут, если виновный не найдется? Мне уже выговорили, мол, чем по ночам стражники занимаются, если такое непотребство посреди города едва до конца не довели. Так что я тоже… заинтересован.

Пусть согласится, Творец милосердный, пусть он согласится!