Как проиграть в войне времен - Макс Гладстон Страница 21

Но со мной было по-другому. Это не Сад заразила меня, чтобы сделать сильнее; это сделал кто-то извне, чтобы добраться до Сада.

Это не могло быть возможным. Ведь я была впутана в самое естество пряди. Но как-то и почему-то я оказалась скомпрометирована неприятелем. Сама я воспринимала происходящее через призму какой-то сказочности; меня клонило в сон, и я зависала в том промежутке между сном и явью, когда нельзя быть уверенной, реально ли то, что ты видишь, или это рой нанитов перепрошивает твои нейронные связи.

(Однажды я имела несчастье с этим столкнуться. Было неприятно. Надеюсь, тебе никогда не придется бить себя током, чтобы выжечь паразитов из собственного мозга. Впрочем, возможно, вас этому учат на основах боевой подготовки.)

Я помню поцелуй и какую-то пищу. Что-то настолько ласковое, что я и помыслить не могла об этом, как о чем-то недружелюбном. Сказка, да и только. Я помню яркий свет, а потом – голод. Голод, выворачивающий наизнанку, самый первобытный, какой только можно себе представить, голод, уничтожающий все остальное во мне: я была так голодна, что не могла смотреть, не могла дышать, и что-то будто распахнулось внутри меня и велело мне искать. Кажется, какая-то часть меня кричала, но не имею понятия, какая именно; мое тело стало ревущей сиреной. Всем естеством я обратилась к Саду, моля накормить меня, прекратить все это, не дать мне исчезнуть…

А Сад взяла и отрезала меня.

Это – стандартный протокол действий. Сад должна жить. Сад всегда отсекает лишнее, черенки, цветы, плоды, так было, есть, будет, и Сад продолжает жить и цвести и становиться сильнее. Сад не могла позволить голоду выбраться за мои пределы.

Сейчас я понимаю это, но тогда… Я никогда не оставалась одна. И я думаю о тебе, о том, как ты сама выбрала для себя одиночество, сама обособилась от остальных, но я… я осталась лишь своим телом, лишь своими чувствами, всего лишь девочкой, к которой прибежали родители, потому что ей приснился дурной сон. Я коснулась их лиц, и они были моими; дотронулась до кровати, на которой лежала, услышала запах яблочного варенья, что варилось где-то во дворе. Можно было представить, как будто, по-своему, я сама стала Садом – настолько самобытная в своей целостности, в своих пальцах, в своих волосах, в своей коже, такая же законченная, как Сад, только в отдельности от нее.

Голод бурлил во мне целую неделю, в течение которой я так много ела, что родители начали шептаться о кашах из яичной скорлупы и топора. Я научилась его скрывать. А потом, через год, Сад приняла меня обратно.

Привив меня вновь, будто никогда и не отрезала, Сад зондировала меня, всматривалась и ковырялась во мне, пичкала лекарствами и защитными средствами, шарила по мне изнутри и снаружи. Ничего подозрительного обнаружено не было. Разве что странным образом ускорилось мое взросление, но и только. И по прошествии нескольких лет, в течение которых с меня не спускали бдительного взгляда, опасения, что меня могли скомпрометировать, по большей части развеялись; ничто в косе не намекало на саботаж, бравший начало на моей пряди. Важно также оговорить, что попытка проникновения в волокно ни к чему не привела (хотя и увенчалась успехом; но поскольку больше никогда не предпринималась вновь, можно предположить, что ответный ход Сада оказал должное воздействие на все заинтересованные стороны). И Сад начала отправлять меня на задания, заполняя большую часть меня собой, поощряя меня и повышая в ранге, но всегда держа на расстоянии вытянутой руки.

На мои причуды смотрят сквозь пальцы – на мою любовь к городам, к поэзии, на мою тягу к освобождению от корней, на то, что я в некотором роде скорее Садовник, чем Сад или плод Сада. На мои аппетиты, которые не в состоянии удалить все жизненные соки Сада.

Однако ты, Рэд…

Моя Яблоня, моя Яркость,

Иногда ты пишешь такие вещи, которые я только хотела, но не решалась сказать. Я хотела сказать, что хочу напоить тебя чаем, но не сказала, а ты написала мне об этом; я хотела сказать, что твое письмо самым буквальным образом живет во мне, но не сказала, а ты написала мне о строительстве и событиях. Я хотела сказать, что слова причиняют боль, но метафоры пролегают между ними, как мосты, и слова становятся камнями, на которых они держатся, камнями, в агонии высеченными из тела земли, но созидающими нечто новое, обоюдное, нечто большее, чем одна Смена.

Но я не сказала, а ты написала мне о ранах.

Хочу сказать сейчас, пока ты не опередила меня: Рэд, когда я думаю об этом зернышке у тебя во рту, я представляю, что вложила его туда своими руками, пальцами касаясь твоих губ.

Я не знаю, что это значит. Странным образом это похоже на то, как будто меня снова отрезают от Сада – как будто я стою на пороге чего-то, что полностью перекроит меня.

Но я доверяю тебе.

Возьми мои годы, возьми эти зерна, и пусть из них вырастет что-то такое, что станет моим ответом. Мне не хватает твоих долгих писем.

Люблю,

Блу.

Даже самые долгие миссии рано или поздно подходят к концу.

Это происходит так: Блу лежит на животе, болтая ногами в воздухе, ее локти и предплечья покрыты оттисками веток, и стеблей, и спутанных трав.

Игровое поле, на котором помещается и она, и травы, представляет собой сферу, и косу, и чащобу сплетенных деревьев. Сад продолжает держаться позиции, что вражеская Смена излишне полагается на обманки и увертки во времени, то и дело скользя по его глади пущенными «блинчиками», никогда не окунаясь в поток с головой, полагая, что разогнать круги по поверхности достаточно, чтобы повернуть его течение в другое русло. Сад говорит: во времени нужно обжиться, чтобы повлиять на него основательно и надолго; затеять долгую игру и одержать в ней победу.

Блу так сосредоточена на своем занятии, что замирает все вокруг. Она корпит над косой и наливается зеленью, уходя лабиринтами корней в глубь земли, в воздух, в воду.

Вдруг она останавливается. Ее руки дрожат.

Я представляю, как бы ты перегнулась через мое плечо, поправляя мою руку на горле жертвы, направляя плетение пряди.

Она никогда раньше не обращала внимания на свои руки – свои собственные руки, становящиеся прядью.

Это все меняет. Травинки завязываются идеальными узелками. Когда она бежит, мир кренится набок, и многомерные тысячелетия сводятся к одной идеальной партии в го с немыслимым последним дамэ, которое только и ждет, когда Сад заявит на него свои права, выдавливая Агентство с доски, как фикус-душитель выдавливает растение-хозяина.

Ее распирает от всего, что творится внутри, когда она сливается с Садом, и ощущает ликование, подобное весеннему разливу реки, и Сад наполняет ее любовью и одобрением, которых хватило бы на всех сирот мира на сто лет вперед.

Блу не хватает совсем чуть-чуть. Это чувство несравнимо ни с чем, что когда-либо дарила ей Сад с поры того, самого первого, отлучения. Но в мерцающем вихре освежающих, успокаивающих цветов она удерживает крошечную жилку себя отдельно от остальных, видит руку на руке на горле и думает: «Поскорей бы увидела Рэд».