Отпуск в Средневековье - Андрей Писарцов Страница 17

«Этот ненормальный совсем не понимает шуток» – подумал я про себя, а вслух съязвил:

– Я тоже не встречал такого палача, как ты.

– Мне бы хотелось отблагодарить тебя.

– Ты отблагодаришь меня, если сейчас свалишь отсюда навсегда. Иди же уже. А то жена рассердится, что тебя так долго нет дома, и не будет тебя больше кормить.

– У меня нет жены… Однако я придумал, как тебя отблагодарить. Радуйся же! Я расскажу тебе сейчас о премудростях своего ремесла.

С этими словами он скинул свой плащ и уселся обратно на полено. Я понял, что этот свихнувшийся парень окончательно выжил из ума и, вздохнув, приготовился слушать его бред. Я решил, что пока он будет нести свою околесицу, я немного вздремну. Однако не тут-то было! Палач раскрыл свой сундучок, похваставшись при этом, что обтянут он человеческой кожей, срезанной им еще с живых людей.

– Я закрепляю обнаженного человека в своем станке собственного изобретения, – начал он рассказывать мне с увлечением, – В таком станке человек подвешен и не может пошевелить ни одной частью своего тела. Закрепив его таким образом, я срезаю с его ступней кожу. Человек кричит от боли, не догадываясь еще о том, что все его мучения впереди. Затем я освобождаю его из станка и заставляю его идти. Однако идти он не может. Так как ступни кровоточат и жутко болят, он падает на землю и опирается на коленки и ладони. Затем я его снова закрепляю в свой станок и обрезаю кожу на коленках и ладонях. При этом человек уже захлебывается от своего крика. Я его снова освобождаю и заставляю идти. Он опять не может. Так как ступни болят, он падает на землю на колени, однако тут его кровоточащие колени заставляют завыть от жутких болей и человек падает на бок. Затем я опять закрепляю его в станке, срезаю кожу на боку, и все повторяется заново. Для остроты мучений я люблю посыпать землю солью. Тогда человек от жгучей боли не может уже даже кричать и начинает сходить с ума. Пяти срезов кожи обычно достаточно, чтобы человек потерял сознание. Только таким образом срезанную кожу я применяю для своих поделок, ибо, впитывая в себя все неистовые мучения, которые испытывает при пытках человек, она начинает излучать страх и благоговение перед владельцем вещи, сделанной из такой кожи. Посмотри на мой сундучок – чувствуешь страх?

Я посмотрел на этот его чертов сундук, однако, кроме начавшей разбирать меня ненависти к нему, я ничего не чувствовал.

– Чувствуешь?

– Угу, чувствую, – пытался отвязаться от него я. – Ты классно меня отблагодарил, мне, правда, понравилось. Теперь ты можешь спокойно уйти.

– А теперь я покажу тебе свои инструменты, – не унимался этот фанатик.

С этими словами он начал доставать из своего сундука инструменты пыток, прилагая к каждому длинное описание всех зверств и издевательств над людьми, которые он ими выполнял. При этом я узнал такие ужасные пытки, по сравнению с которыми срезание кожи было бы просто приятным массажем. Закончив, он замолк. От услышанного меня тошнило.

– Ну, все, Пилогарт, ты меня отблагодарил на сто лет вперед. Теперь ты даже можешь сюда не ходить – настолько ты меня хорошо отблагодарил. Теперь иди домой. Уже, вон, стемнело.

Пока он рассказывал, день сменила темная ночь, и я с трудом различал его горбатый силуэт в заполнившемся темнотой сыром подвале. Однако, палач, казалось, не собирался уходить – он достал из своего сундучка большую свечку, поставил ее на пол и поджег от огнива. Пламя свечи начало тревожно биться, отбрасывая на каменные стены призрачные тени. В бликах свечи лысый горбун казался только что откопавшимся мертвецом.

– Да, мне пора уже идти, – загробным покойническим голосом сказал он. – Однако я тебе еще не рассказал о своих новых свежих пытках, которые я опробую на тебе.

То, что он начал рассказывать после этих слов, повергло даже меня в тихий первобытный ужас. Волосы на голове у меня встали дыбом, по спине пробежал холодок. Он увлеченно рассказывал, смотря мне прямо в глаза. Я пытался спрятаться от его сумасшедшего взгляда, но не мог. Тень палача от свечи расползлась на всю стену, нервно дергаясь за ним. Она двигалась, как-то странно, не в такт его движениям, было похоже, что вместо тени за спиной горбуна стоит сам сатана и дико хохочет, предвкушая мои мучения. Рассказанные до этого пытки начали казаться мне величайшей милостью, о получении которой я мог даже не мечтать.

– Ну а теперь мне действительно пора, – сказал палач. – Здесь, в подземелье, меня ждет еще один страждущий, здоровье которого я должен поправить.

Он аккуратно сложил в сундук свои инструменты, накинул плащ и направился к двери. Подойдя к ней, он сильно в нее постучал. За дверью послышались шаги охранника, и в замочной скважине щелкнул ключ. Наконец, ко мне вернулся дар речи и сарказм, и я, выйдя из состояния оцепенения, спросил:

– Пилограт, что за мать тебя родила?

– Не смей так просто говорить о моей матери! Иначе навлечешь на себя еще более страшные мучения, которые пока только витают у меня в голове!

– Вот я и спрашиваю, кто у тебя была мать, что ты вырос такой жестокий? Ведьма?

– Не смей так отзываться о моей матери! Моя матерь была самый добрейший человек, какого я только знал. Да будет ее исстрадавшемуся телу земля пухом!

– Извини, я не знал, что ее больше нет в живых. А что с ней случилось? – пытаясь найти причину его жестокости, спросил я.

– Я ее казнил. Она была очень добрым человеком, поэтому, не смотря на все мои старания, долго терпела мои пытки. Однако мне все же удалось замучить ее до смерти.

– Но за что?!

– За то, что она родила меня таким жестоким. В детстве, когда я был еще совсем маленьким, мать пыталась наставить меня на правильный путь – я хотел нести добро людям и стать священником. Однако зло, сидевшее с рождения во мне, заставляло мучить все живое, окружавшее меня. Чем, дальше, тем мои пытки становились все изощреннее. Когда я замучил нашу корову, устроив в сарае настоящий ад, отец меня избил плетьми до полусмерти.

Пока я отлеживался на печи, я все думал, как ему отомстить. И вот, когда он парился в нашей семейной бане, я его там запер, и решил немного подогреть. Однако я не рассчитал жар и накидал в печку слишком много дров. Я до сих пор помню, как отец несколько часов подряд бился в заколоченную мною дубовую дверь, сначала ругался и грозился до смерти забить плетьми, если я не открою. Я понимал, что если открою, то так оно и будет. Поэтому я молча стоял под дверью, слушая, как он начинал уже громко кричать от невыносимой жары.

Последние полчаса перед смертью, он скулил как собака, прося, даже умоляя, открыть дверь. Однако что-то нашло на меня в тот момент, и я стоял не шевелясь у двери, наслаждаясь предсмертными стонами отца. Потом спохватился, начал открывать дверь, но уже было поздно – отец в муках сварился. Тогда я понял, что дороги назад у меня уже нет, что я уже стал убийцей и это клеймо никакими добрыми поступками с себя мне не смыть.

И это было главной моей ошибкой. Я попался в ловушку, которую расставляет зло, охотясь на людей – я попал на винтовую лестницу зла, ведущую в ад. С каждым новым злым деянием человек, спускается на один виток по лестнице, приближаясь к абсолютному злу. Чем ниже человек стоит на лестнице, тем тяжелее с нее уйти, и тем сильнее чувствует он свою обреченность. Чем сильнее он чувствует свою обреченность, тем сильнее ему кажется, что он уже полностью обречен, а раз он полностью обречен, то, сколько зла он не сделай, он все равно попадет в ад. И он творит еще больше зла, в надежде на то, что сатана его за это отблагодарит в аду.