Все люди - враги - Ричард Олдингтон Страница 89

Какая-то удивительная тишина царила на поляне и в лесу, только изредка стрекотала сорока или посвистывал зяблик. Даже ручей струился с таким тихим и однообразным журчанием, что оно и само казалось своеобразной тишиной. В весеннем солнце чувствовалась сила, оно ярко блестело сквозь ветви деревьев, почти лишенных листьев, и оживляло темные фиалки. Тони сел у перекинутого через ручей узенького мостика, и мало-помалу окружавший его Мир стал потихоньку вливаться в него. На одно мгновение его охватил прежний восторг, чувство полного и блаженного слияния с природой, как будто таинственное присутствие богов стремительно овеяло его в знак примирения и прощения. После стольких безрадостных, даром потраченных лет! Он сидел неподвижно, боясь шелохнуться или дохнуть, ощущая прежнее, почти забытое счастье чувствовать себя живым, — счастье, в котором было столько мира! С удивлением, но без стыда, он заметил, что по лицу его текут слезы; он растянулся ничком и, уткнувшись лицом в ладони, почувствовал, как земля ласково принимает его тело. Потом он разделся и выкупался в глубоком прохладном бочаге. И прежде чем уйти, положил несколько фиалок у подножия ясеня и бросил две или три в воду.

За три недели он прошел около трехсот миль; весна была уже в полном разгаре. Проливной дождь задержал его на день в деревушке, расположенной на острове, который почему-то не производил впечатления острова, так как был несоразмерно велик по сравнению с обтекавшими его рукавами маленькой речки. По карте он находился где-то, южнее Турина, а между тем природа была как-то по-северному богата дождями, набегавшими с Атлантического океана.

В каменной деревушке с ветхими домиками, украшенными новыми резными наличниками и широкими карнизами, сохранилось старинное аббатство, с крытыми галереями восемнадцатого века и чудесными аллеями старых каштанов и вязов. А скалистый склон горы, под которым приютилась деревушка, весь зарос дубами и ясенями. Входя в нее на закате ясного солнечного дня, Тони подумал, — как он когда-то раньше думал о других благодатных местах, — что он никогда нигде не видел столь гармоничного, столь ярко выражающего подлинную человечность ландшафта.

Но на следующее утро деревья гнулись от порывов бури и лил проливной дождь.

Тони подумал, что не стоит подвергать себя неизбежному риску промокнуть до костей, решил остаться в деревушке и подождать, пока выстирают его белье; он провел утро, перечитывая свои путевые заметки и просматривая сделанные им беглые зарисовки, которые показались ему довольно слабыми. Примирившись с тем, что он не писатель и не художник, Тони решил, что может обогатить жизнь, записывая все, что видит и чувствует. Он признавался себе, что от души завидует настоящим художникам, но завидовал им без всякой горечи и радовался, что ему нет нужды примыкать к громадной армии самозванцев, торгующих вразнос своими мнимыми талантами. Днем он написал несколько писем, и между прочим следующее письмо Джулиану:

«Дорогой Джулиан, простите, что я до сих пор не писал вам, но, если не считать ежедневных открыток Маргарит, я не писал никому. Мне надо было побродить и покопаться в себе некоторое время, хотя, правду сказать, истинное бродяжничество требует порядочной затраты сил. Этим письмом вы обязаны тому, что я задержался здесь из-за проливного дождя, а отчасти праздному желанию, чтобы хоть вы по крайней мере увидели некоторые проблески смысла в моем безумии. Почему именно вы? Потому, что я навсегда сохранил в памяти наш давнишний разговор, близ Корфы, когда вы были еще почти мальчиком. Вы помните? Он дал мне ключ к тому, что иначе могло бы только оставить во мне чувство недоумения и негодования — я имею в виду то бесчувственное, мертвящее безразличие, охватившее (как мне кажется) вас и многих ваших сверстников. Вы для меня — символ людей, которых труднее всего понять и принять, — тех, которые пришли после нас и отрекаются от нас.

В то же время я чувствую себя ответственным перед вами (как перед символом, так и перед человеком) и желаю, чтобы вы, — все вы, — не были раздавлены или искалечены, как многие из нас. Хватит об этом.

В Лондоне я огорчился, когда вы не захотели поехать со мной, но теперь я вижу, что сделал бы большую ошибку, если бы поехал не один. Мне надо было примириться с самим собой, прежде чем что-либо предпринять. Но вместе с тем я и сейчас огорчен тем, что наш последний разговор, в сущности, не привел ни к чему (как оно почти всегда и бывает), — поэтому я и решил написать вам. Тот факт, что вам пришлось вести борьбу со всей семьей, кроме меня, и что вам предстоит бороться и в дальнейшем для того, чтобы жить той жизнью, которой требует ваша натура, должен помочь вам понять мою борьбу, которая, вероятно, труднее, ибо она задевает гораздо более серьезные вещи. У вас есть какое-то прибежище — у меня нет. Вы так же, как и я, не интересуетесь игрой в куплю-продажу и наживу, но вы интересуетесь человеческим калейдоскопом и поверхностной сменой событий. Иными словами, вы любите новинки и, поскольку вы, еще не обретя своего стиля, верите в него, вы, очевидно, прирожденный журналист. Держитесь за это и пошлите юриспруденцию к черту. Зачем вам быть палачом грешников? Но для меня всего этого не существует.

Вы спросили меня, зачем я женился на Маргарит.

Если бы я мог в нескольких словах ответить на этот вопрос, я дал бы вам ключ к пониманию моего «я».

Но я этого сделать не могу. Когда я был молод, у меня было представление о жизни, которое, казалось, вполне отвечало моей натуре; оно состояло не в том, чтобы совершать какие-то поступки (или следовать кому-то), а в том, чтобы стать и быть кем-то. Я мыслил жизнь не как действие, а как переживание, не как применение силы, а как чувственное общение с живыми вещами, с таинственными силами, скрытыми за ними, с их идеальным воплощением в искусстве.

В двадцать лет я был в полном ладу с самим собой и мог существовать один. Не буду хвастаться, что я был цельной натурой (я был далек от этого), но я стоял на верном пути.

Когда я был совсем юнцом, то как-то очень романтически и, пожалуй, больше воображением, увлекся Маргарит, которая на меня в то время вряд ли обращала внимание. Перед войной мне казалось, что я перерос это увлечение, но в то же время мне недоставало в жизни человека, который был бы мне действительно близок не только ради сексуальной стороны этой близости (хотя это тоже чрезвычайно важно), а потому, что я верил и верю до сих пор, что такие отношения безгранично увеличивают жизнеспособность мужчины и женщины. (Не буду докучать вам своими теориями брака.)

Но тут налетела война, как степной пожар, от которого нет спасения. Она обрекла меня быть тем, чем я не был и что было мне ненавистно. Это продолжалось четыре года. Война изломала меня, внесла в мою жизнь мучительный разлад. (А в то же время открыла мне, научила видеть величие человеческого духа в других людях.) Когда был заключен мир, которым вы теперь наслаждаетесь, я поехал за границу в надежде наладить свою жизнь, но ничего из этого не вышло. Я уже не мог существовать один, я жаждал человеческой близости, хотя она меня и отталкивала.

(Вы этого не поймете.) У меня не осталось, в сущности, никого, кроме отца и Маргарит, а вскоре после моего возвращения отец умер. По некоторым причинам я, по-видимому, был очень нужен Маргарит.