Патология общественной жизни - Оноре де Бальзак Страница 7

— Я возвращаюсь из Пьерфона, куда ездил повидать дядюшку: он богат, держит лошадей, но при этом не знает, что такое «тигр», «грум», «бричка» [44], и до сих пор разъезжает в допотопном кабриолете...

— Позвольте! — воскликнул наш почтенный друг [45], отдавая свою трубку «Венере, присевшей на черепаху» [46], красующейся на его камине. — Позвольте! Если речь идет о людях вообще, существует кодекс прав человека; если речь идет об одной нации, существует политический кодекс; если речь идет о наших материальных интересах — финансовый кодекс; если о наших распрях — гражданский кодекс; если о наших проступках и нашей безопасности — уголовный кодекс; если о промышленности — коммерческий кодекс; если о деревне — аграрный кодекс; если о солдатах — военный кодекс; если о неграх — рабовладельческий кодекс; если о лесах — лесной кодекс; если о плывущих под нашим флагом кораблях — морской кодекс... Одним словом, мы регламентировали все на свете, от придворных траурных церемоний и объема слез, которыми следует оплакивать короля, дядюшку или кузена, до скорости и распорядка дня эскадронной лошади...

— И что же? — спросил А-Я, не замечая, что наш почтенный друг переводит дыхание.

— Как что же? — отвечал тот. — После того как были утверждены эти кодексы, неведомая эпизоотия [47](он хотел сказать «эпидемия») охватила графоманов, и они забросали нас кодексами собственного изобретения... Учтивость, чревоугодие, театр, порядочные люди, женщины, пособия, арендаторы, чиновники — все и вся получило свой кодекс [48]. Потом появилось учение Сен-Симона, который утверждал (см. газету «Организатор» [49]), что кодификация — целая наука. Возможно, конечно, что наборщик по ошибке написал codification вместо caudification от cauda — хвост... впрочем, это неважно...

— Я спрашиваю вас, — продолжал он, остановив одного из своих слушателей и схватив его за пуговицу, — разве не удивительно, что вся эта пишущая и мыслящая братия до сих пор не вывела законов элегантной жизни [50]! Разве все эти учебные пособия для сельских полицейских, мэров и налогоплательщиков не пустяк по сравнению с трактатом о МОДЕ? Разве обнародование принципов, вносящих в жизнь поэзию, не принесло бы человечеству огромную пользу? Бóльшая часть наших провинциальных ферм, хуторов, хижин, домов, мыз и т.д. — настоящие конюшни; французы обращаются со скотиной, в особенности с лошадьми, так, как не стал бы обращаться ни один христианский народ; умение создавать комфорт, огниво бессмертного Фюмада [51], кофейник Лемара [52], дешевые ковры неизвестны в шестидесяти лье от Парижа, причем не подлежит сомнению, что причина этой повсеместной нехватки самых заурядных предметов, изобретением которых мы обязаны современной науке, — то невежество, в каком коснеют по нашей вине французские фермеры! Элегантность всеобъемлюща! Она стремится вывести народ из бедности, прививая ему любовь к роскоши, ибо великая и непреложная аксиома гласит:

X. Состояние, которое человек наживает, зависит от потребностей, которые он себе усваивает.

Она — я по-прежнему говорю об элегантности — облагораживает пейзаж и совершенствует земледелие, ибо от заботы о пище и загонах для скота зависит красота и плодовитость породы. Взгляните, в каких развалюхах держат бретонцы своих коров, лошадей и овец, и вы признаете, что самое филантропическое и патриотическое сочинение из всех, в которых нуждается страна, — это трактат об элегантности. Если министр кладет носовой платок [53]и табакерку на стол в стиле Людовика XVIII, если из зеркала, в которое смотрится во время бритья молодой щеголь, приехавший погостить в деревню к престарелым родственникам, на него глядит человек, которого вот-вот хватит апоплексический удар, и если, наконец, ваш дядюшка до сих пор разъезжает в допотопном кабриолете, то виной всему этому — отсутствие классического труда о МОДЕ!..