Коринна, или Италия - Жермена де Сталь Страница 44

Как только речь зашла о французской литературе, слово взял граф д’Эрфейль.

— Невозможно представить себе, — сказал он, — чтобы мы, французы, потерпели у себя на сцене бессвязные выдумки греков и чудовищные нагромождения Шекспира: у французов для этого слишком тонкий вкус. Наш театр — образец изысканности и изящества, в этом его главная особенность, и внести в него иностранный элемент — значило бы впасть в варварство.

— Пожалуй, вам бы стоило, — улыбаясь, ответила Коринна, — окружить себя великой китайской стеной. Трагедии ваших писателей, несомненно, исполнены редких поэтических красот, но они, может быть, стали бы еще лучше, если бы вы иногда допускали на вашу сцену не одних только французов. Ну а мы, итальянцы, много потеряли бы, если бы наше драматическое искусство подчинилось определенным правилам, честь создания которых принадлежит не нам и бремя которых было бы для нас тягостно. Воображение, характер, привычки нации — вот что должно формировать ее театр. Итальянцы страстно любят изящные искусства: музыку, живопись, пантомиму — словом, все, что воздействует на чувства. Возможно ли с помощью одних лишь суровых и красноречивых диалогов удовлетворить людей с таким вкусом? И тщетно Альфьери при всем своем таланте хочет приучить к этому итальянцев; он сам сознавал, что его система слишком суха.

Мне кажется, что «Меропа» Маффеи, «Саул» Альфьери, «Аристодем» Монти и главным образом поэма Данте — хоть этот поэт никогда не сочинял трагедий — способны дать представление, чем бы могло стать драматическое искусство в Италии. В «Меропе» Маффеи действие чрезвычайно простое, но стихи поражают своим блеском и удачными образами; а разве надобно изгонять поэзию из драматических произведений? Язык стихов так роскошен в Италии, что нам было бы особенно грешно отказываться от его красот. Альфьери, который блистал при желании во всех жанрах, в «Сауле» нашел замечательное применение лирической поэзии; в эту трагедию можно с успехом ввести даже музыку, и не для того, чтобы мелодия сопровождала слова, а чтобы игра Давида на арфе усмиряла вспышки гнева Саула. Наша музыка так восхитительна, что радость, доставляемая ею, может сделать человека равнодушным к умственным наслаждениям. Вместо того чтобы разъединять, лучше стараться соединить эти два вида удовольствия, не заставляя, однако, героев петь, что уничтожило бы высокий пафос трагедии, а вводя в нее хоры, как в античном театре, или же — музыкальные эффекты, естественно связанные с драматическим положением, как это столь часто бывает в жизни. Мне кажется, что в итальянском театре следует не ослаблять удовольствия, доставляемые игрой воображения, а напротив — усиливать и всяческими способами разнообразить их. Живая склонность итальянцев к музыке, к пышным балетам — лишнее доказательство того, что они обладают мощной фантазией, и, если даже речь идет о серьезных предметах, необходимо придавать им интерес, а не делать их еще более суровыми, чем в действительности, как этого хотел Альфьери.

Итальянский народ почитает своею обязанностью рукоплескать высокому и строгому искусству; однако его прирожденный вкус быстро берет верх: трагедия удовлетворяет его лишь в том случае, если она богата разнообразными поэтическими красотами и театральными эффектами, что так широко применяют на сцене англичане и испанцы.

В «Аристодеме» {143} Монти есть нечто от грозной патетики Данте, и трагедия эта, несомненно, с полным правом пользуется наибольшим успехом. Данте — великий мастер во всех видах поэзии — обладал трагическим гением, который произвел бы огромное воздействие на Италию, будь хоть какая-нибудь возможность приспособить его творения для сцены; ибо этот поэт, обнаружив перед нашим взором все, что происходит в глубине человеческой души, заставляет нас пережить изображенные им страдания. Если бы Данте писал трагедии, они потрясали бы детей, как и взрослых, толпу — как и избранные умы. Драматическая литература должна быть понятна всем; она подобна общественному событию: ее должен судить весь народ.

— Во времена Данте, — возразил Освальд, — итальянцы играли в Европе и у себя на родине крупную политическую роль. А сейчас у вас, наверное, уже и не может появиться национальный трагический театр. Для этого нужны великие события, пробуждающие те же большие чувства, что изображаются на сцене. Из всех литературных произведений трагедия теснее всего связана с жизнью народа. Зрители принимают в ней почти такое же участие, как и автор. Искусство драмы создается духом общества, историей, нравами, образом правления государства — словом, всем тем, что ежедневно проникает в сознание человека и образует его духовное существо, подобно тому как воздух, которым он дышит, питает его физическую природу. Испанцы, во многом близкие вам благодаря сходству климата и общности религии, оказались талантливее вас в области драмы. Их пьесы проникнуты их историей — рыцарством, религиозным экстазом; вот почему в них столько жизни и своеобразия; но опять-таки высокие достижения испанцев в драматическом жанре были возможны только в эпоху их исторической славы. Как же может родиться сейчас в Италии то, чего там не было даже во времена ее величия, — трагический театр?

— К сожалению, возможно, вы и правы, милорд, — ответила Коринна, — но тем не менее я всегда возлагаю большие надежды на естественный подъем духа в Италии, на соревнование умов, даже вопреки внешним обстоятельствам; но чего действительно недостает нашей трагедии — это актеров. Напыщенные фразы неизбежно влекут за собой фальшивую декламацию; однако наш язык дает редкостную возможность великому актеру обнаружить свой талант: мелодичность нашего языка придает новое очарование правдивости интонаций, и эта беспрерывная музыка подчеркивает выразительность чувств, ничего не отнимая у нее в силе.

— Если вы хотите убедить нас в правоте ваших слов, — прервал Коринну князь Кастель-Форте, — докажите нам это на деле: доставьте нам несказанное удовольствие увидеть вас в какой-нибудь трагической роли; вы должны также осчастливить иностранцев, которых считаете достойными этого, познакомив их с талантом, равного которому нет в Италии, вернее — в целом мире, ибо в нем запечатлена вся ваша душа.

Коринна сама втайне мечтала выступить в трагедии, чтобы предстать перед лордом Нельвилем в новом, выгодном для нее свете; но она не решалась без его одобрения принять предложение князя Кастель-Форте и взглядом молила его о согласии. Освальд понял ее: с одной стороны, он был тронут робостью, которая помешала ей накануне импровизировать, но в то же время ему хотелось, чтобы она поразила мистера Эджермона, и он присоединился к просьбе ее друзей.

— Хорошо, — сказала Коринна, обращаясь к князю Кастель-Форте, — если вы хотите, мы приведем в исполнение мой давний замысел — сыграть на сцене «Ромео и Джульетту» в моем переводе.