Протокол - Жан-Мари Гюстав Леклезио Страница 4

Иногда они переворачивались на полотенцах, их груди колыхались, шеи вытягивались под тяжестью затылков. Дети были совсем другими, они напоминали серьезных гномиков, играли у кромки воды, строили из гальки горки и крепости. Двое или трое, слишком маленькие, чтобы участвовать в общей игре, то и дело пронзительно вскрикивали, а остальные детишки воспринимали эти звуки как магические заклинания, помогающие в работе.

Адам рассеянно наблюдал за детьми, словно между ним и этими существами с их гомоном и шумом не существовало никакой логической связи и каждое ощущение измученного тела превращало его в чудовищное, переполненное болью существо, в котором жизненное знание есть нервное осознание материи. Все это, конечно, имело легендарную историю, которую можно было изобрести тысячу раз подряд, ни разу не допустив ошибки.

В воздухе летали плоские мухи и микроскопические частички пыли, садившиеся на гальку или двигавшиеся параллельно земле. Здесь тоже невозможно было обмануться. Следовало выбрать наугад один из камешков и мысленно направить на него какое-нибудь желание.

«Я брошу его на апельсиновую корку, что плавает в волнах».

Или обнять взглядом все пространство пейзажа, бескрайнего, состоящего из ямок и горок, мысов и бухт, деревьев и колодцев, из да и нет, из воды и воздуха. И почувствовать себя отпечатавшимся в земле, под солнцем, истинным центром куда более нейтральных веществ.

Он лежал неподвижно, хотя моментами ему исступленно хотелось пошевелиться; лежал, чувствуя спиной и затылком неровность камня, его живот был так напряжен, что мог в любой момент лопнуть. То ли от усталости, то ли от жары на скулах выступала испарина, пот дождевыми каплями стекал по лицу, шее, ребрам и ногам. Он казался себе единственной влажной точкой на всем пляже, словно мокрое пятно на гальке под его телом подчеркивало солоноватую пыльную белизну окружающего пространства.

Он знал причину. Он не сомневался. Никто не мог бы сказать, будто он не знает, что делает; сохраняя неподвижность, он яснее видел, как проявляется мир, по крохам, по крупицам, в спокойном и смешном порыве, в действии, в формулах наступательной химии; судорожный ход поршней, запуск механизмов, в гуще деревьев, углеродные циклы, удлиняющиеся тени, и шумы, и глухие шорохи тяжелой земли, которая покрывалась трещинами и разевала рот, пищала, как грудной младенец или рыбы.

По берегу шел тщедушный человечек. Он что-то выкрикивал тонким голосом. Его обгоревшее на солнце тело изо всех сил тянулось вверх под тяжестью корзины с засахаренным арахисом. Человечек остановился, посмотрел на Адама, что-то сказал, повернулся и пошел по пляжу в другую сторону. Адам видел, как он вышагивает по гальке, совершая круговое движение пальцами, прежде чем поставить ногу, чтобы не пораниться. Он уходил все дальше, ловко огибая нагромождение тел, и то и дело издавал свой бессмысленный вопль. Во всем его облике сквозило неожиданное в таком существе достоинство.

По воде пробежала собака, и Адам последовал за ней. Он шел так быстро, как только мог, держа за концы висевшее на шее полотенце, по колено в воде в подражание собаке. Он смаковал два страха одновременно: мысленно представлял, как мог бы поранить пятки об острые грани камней, если бы шел по пляжу — общеизвестно, что на суше галька гораздо опасней; истинный же страх был связан с физическими ощущениями — его ноги в воде погружались в нечто странное, прохладное, более густое, чем воздух, ступни скользили, расталкивая воду, доставали до зыбкого, вязкого, заросшего крошечными водорослями дна; подобные гнилостному туману, они лопались под тяжестью его тела и окрашивали воду в темно-зеленый цвет.

К счастью, собака бежала не слишком быстро, остерегаясь водяных ям, и Адам за ней поспевал. В какой-то момент пес почувствовал преследование, повернул голову и пристально взглянул на Адама — взгляд пришелся на подбородок, а потом продолжил свой путь, таща за собой человека, как на поводке; в считанные мгновения пес обрел невероятно величественную стать, он бежал по грудь в морской воде, стремясь как можно скорее добраться до правой оконечности пляжа, где стояли именные купальные кабинки.

Вот так они и двигались, один за другим. Расположенные полукругом кабинки стояли задней стенкой к бетонному пирсу, за которым начинался порт. Ниже располагались купальщики и купальщицы в бикини, галька была расцвечена яркими пятнами полотенец; все эти люди лежали параллельно солнцу, глядя на них от кромки воды, можно было подумать, что все они пережили линьку и на новой, апельсинового цвета, коже солнце растекалось блестящими потеками.

Собака остановилась, дернула носом в сторону Адама и выпрыгнула на берег, обогнула, не задев, спавших на полотенцах людей и заняла место рядом с молодой женщиной.

Адам последовал ее примеру, но устроился не справа, а слева; он расстелил на гальке висевшее на шее полотенце, сел, обняв себя за колени, и покосился на пса: тот с закрытыми глазами вылизывал лапы, подставив солнцу выпуклую макушку. Адам посмотрел на свои ноги и решил последовать его примеру: вода после шторма была загрязнена мазутом. Адам взял сухую травинку и принялся чистить между пальцами.

Адам не подозревал, что время способно проходить таким вот неожиданным образом; это был один из тех типов времени, что легко присвоить себе целиком, без остатка, растяжимое время, которым можно мирно наслаждаться, встроившись в него точным движением; Адам шепотом назвал себя повелителем вещей; никакой принципиальной разницы между двумя точками пляжа, которые он последовательно занимал, не было. Сидя на полотенце, можно было обводить взглядом окрестности. Следовало либо признать, что камень, тысяча камней, колючки, отбросы, следы соли не неподвижны, живут выделительной жизнью и движутся внутри иной временной системы, либо объявить единственной мерой жизни чувственное знание. В этом случае Адам наверняка был единственным живым существом во всем мире.

«Может, попробуете этим?» — предложила молодая женщина.

Адам благодарно улыбнулся, взял протянутый бумажный платок, попутно отметив, что он оставил на пальцах женщины то ли пушок, то ли снег, и продолжил оттирать грязь. Надо бы что-нибудь сказать, подумал он, и буркнул:

«И правда — так лучше получается».

Он попытался заглянуть женщине в глаза, но из этого ничего не вышло: на ней были солнечные очки в толстой оправе с очень темными стеклами, какие обычно носят туристы из Нью-Йорка на португальском побережье. Он не осмелился попросить ее снять их, хоть и ощущал, какое это было бы облегчение — увидеть ее глаза. Но видел он лишь собственное отражение на стеклах в пластиковом обрамлении, себя, похожего на большую, тучную, ковыряющуюся в пальцах ног обезьяну. Можно было подумать, что эта поза с наклоном тела вперед обеспечивала концентрацию ума, необходимую для уединенной жизни в своей норе, вдали от умирающего мира.

Молодая женщина неожиданно подобрала ноги, сложив их углом, выпрямила грудь и со вздохом наслаждения — «а-ах» — провела пальцами вдоль позвоночника, коснулась белой полоски на загорелой коже и завязала бретельки лифчика; она посидела несколько мгновений с заведенными за спину руками, словно указывала матадору слабое место в броне, куда можно ударить шпагой и достать до сердца. Капельки пота выступили в подмышках и ложбинке между грудями.