Вальпургиева ночь - Густав Майринк Страница 15

– Извиняюсь! – явно измененным голосом обратился неизвестный к Богемской Лизе. – Пардон, если помешал, осмелюсь спросить, а не заходил ли сюда-с вчера господин имперский лейб-медик Флугбайль? Старуха растянула рот в немой гримасе.

– Пардон, я слыхал, говорили, будто они здесь были-с.

Старуха, словно труп, по-прежнему стыла в гримасе. Странный субъект был, по-видимому, озадачен:

– Я должен… господину имперскому лейб-медику-с…

– Я не знаю никакого имперского лейб-медика! – вдруг заговорила Богемская Лиза. – Вон отсюда, скотина!

Дверь молниеносно закрылась, и мокрая губка, которую старуха, схватив с аспидной доски, швырнула вслед, шлепнулась на пол.

– Тот еще тип – Стефан Брабец, – предупредила она вопрос консерваторца. – Частный шпик. Все время переодевается. Воображает, что так его никто не узнает. Он всегда тут как тут, если где-нибудь что-нибудь случается. Такая уж его служба – хоть что-то разнюхать, но он даже в этом полная бестолочь. Он снизу. Из Праги. Город сумасшедших. Я думаю, это из-за тамошнего воздуха, от земляных испарений. Они там все станут со временем такими, как этот Брабец. Одни раньше, другие позже, если только не передохнут прежде. Когда там встречаются двое, один хамски ухмыляется, просто так, чтобы другой думал, что о нем, мол, кое-что известно. Ты этого никогда не замечал, парень? – Странное беспокойство охватило ее, и она безостановочно ходила из угла в угол. – Ну а то, что в Праге все безумно, ты тоже не замечал? Нет? Да ведь ты сам безумен и даже не замечаешь этого! Конечно, здесь, в Градчанах, совсем другой вид безумия. Совсем другой… Здесь – здесь скорее окаменелое безумие. Да, безумие, обратившееся в камень, как и вообще все здесь, наверху… Но чуть что, если однажды это все же начнется – каменные исполины оживут и будут крушить город; я… – она понизила голос до шепота, – я еще девчонкой слышала это от своей старухи. Да, ну да, и Стефан Брабец, конечно, чует, что здесь, на Градчанах, что-то носится в воздухе. Что-то готовится.

Студент с изменившимся лицом боязливо оглянулся на дверь.

– Но что? Что готовится? Богемская Лиза говорила, не глядя на него:

– Да, можешь поверить мне, ты уже сейчас безумен Возможно, ты и вправду хочешь стать королем мира… Она сделала паузу. – В самом деле, а почему бы и нет? Кабы в Богемии не было столько безумцев, то кто бы поддерживал очаг войны? Так будь же безумен, парень! Ведь мир, в конце концов, принадлежит безумным… Я ведь тоже только тогда стала возлюбленной короля Милана Обреновича, когда поверила, что могу быть ею. И скольких бы несчастий не произошло, будь я королевой Сербии! – Тут она словно проснулась. – А почему ты не на войне?.. Так! Порок сердца? Ну да. Гм. И говоришь, ты не Борживой? – Ответа она не ждала. – А куда ты сейчас направляешься с этой скрипкой?

– К госпоже графине Заградке. Я сегодня играю у нее.

Старуха удивленно вскинула голову, долго и внимательно исследовала черты его лица, потом кивнула, словно окончательно убедившись в своей правоте:

– Да. Гм. Борживой… Ну, и она тебя любит, Заградка?

– Она моя крестная мать. Богемская Лиза громко расхохоталась:

– Крестная, ха-ха, крестная, скажите пожалуйста! Студент не знал, как понимать этот смех. Охотнее всего он повторил бы свой вопрос о Яне Жижке, но это было уже явно бесполезно.

Он слишком давно знал старуху – выражение ее лица, внезапно ставшее нетерпеливым, свидетельствовало об окончании аудиенции…

Смущенно бормоча благодарности, он взялся за дверную ручку.

Едва только стал виден старый, дремавший на закате монастырь капуцинов, мимо которого пролегал путь ко дворцу графини Заградки, как совсем рядом раздался торжественный перезвон колоколов капеллы Св. Лоретты. Он словно приветствовал Отакара, манил своим магическим очарованием, подобно оркестру эоловых арф.

Насыщенные цветочным ароматом невидимых садов мелодичные колебания воздушных волн окутали его, словно бесконечно нежная ласка тончайшей завесы сокровенного небесного мира; взволнованный, застыл он на месте, вслушиваясь до тех пор, пока не стал различать звуки древнего церковного псалма, который исполняли тысячи далеких голосов. То словно звучал он в его душе, то, возносясь, парил над ним эхом, замирал в облаках, то слышался так близко, что Отакар, казалось, разбирал латинские слова, то – поглощенный мощным гулом бронзовой колокольной пасти – доносился лишь тихими аккордами каких-то неземных монастырских галерей. Задумчиво шагал юноша мимо королевского Града по празднично украшенной белыми березовыми ветками Градчанской площади. Волны звуков с такой силой преломлялись в каменном резонаторе дворца, что Отакар чувствовал в футляре вибрацию скрипки. Она, казалось, вдруг ожила в своем черном гробу.

Потом он стоял на площадке Новой замковой лестницы, сбегавшей вниз широкими пролетами двух сотен гранитных ступеней, окаймленных балюстрадой, смотрел на сверкающее в солнечном свете море крыш, из глубины которого, подобно чудовищной черной гусенице, медленно ползла вверх какая-то процессия.

Словно ощупывая дорогу, она, казалось, поднимала свою серебряную голову в пурпурных пятнах с усиками – это под белым балдахином, который несли четыре священнослужителя в стихарях и епитрахилях впереди поющей массы, тяжело, ступень за ступенью, поднимался архиепископ с затканной золотом плувиалью на плечах, в красном берете и шелковых красных туфлях.

Пламя министрантских свечей едва заметными прозрачными овалами колебалось в неподвижном вечернем воздухе и тянуло за собой сквозь голубоватые облака торжественно раскачиваемых кадил тонкие черные нити чада.

Закат царил над городом, пылал пурпурными полосами над длинным мостом, струился – золото, обращенное в кровь, – рекой под его опорами.

Горел в тысячах окон – все дома были охвачены пламенем.

Студент неподвижно смотрел на эту панораму: сказанное старухой о Мольдау, волны которой однажды станут алыми от крови, вновь зазвучало в ушах; да еще эта торжественная роскошь, все ближе и ближе подползает она к нему по замковой лестнице… голова пошла кругом – да, именно так все должно быть при его короновании, если только суждено когда-нибудь исполниться безумному сну.

На минуту он закрыл глаза, чтобы не видеть рядом людей, ожидавших процессию: еще хоть на несколько секунд хотел оградить себя от трезвой действительности.

Потом повернулся и поспешил, пересекая замковый двор, чтобы другой, безлюдной дорогой вовремя успеть в Туншенский переулок.

Свернув за здание ландтага, он, к своему удивлению, увидел широкие ворота Вальдштейнского [16]дворца распахнутыми.

Отакар прибавил шагу, чтобы хоть на миг заглянуть в сумрачный дворцовый сад со стенами, увитыми пышными зарослями плюща, а может, даже различить в глубине чудесные залы эпохи Ренессанса или исторический купальный грот. В детстве он однажды имел возможность осмотреть все это великолепие минувших времен, и. с тех пор сказочное переживание запечатлелось в его душе.