Страсти ума - Ирвинг Стоун Страница 14

Побеседовав несколько минут на случайные темы, Эли сказал, выполнив таким образом роль хозяина:

– Извините меня. Я должен написать кое–какие бумаги для профессора фон Штейна.

Тем временем Марта расположилась в своем любимом коричневом кресле, а Зигмунд сел на скамеечку для ног. Квартира Бернейсов на Маттхойсгассе в третьем районе близ городского парка и реки была удобной, но заставленной тяжеловесной мебелью, привезенной из Гамбурга. Стены украшали картины художников ранней гамбургской школы с лесными и морскими пейзажами.

– Зачем ты едешь в Вандсбек? – спросил Зигмунд. Марта слегка побледнела.

– Это было задумано раньше… чтобы посетить родственников и провести лето в деревне. Там прекрасные рощи для прогулок. Тебе они понравились бы так же, как Венский лес.

– Можно считать это приглашением?

Она смотрела на него широко раскрытыми глазами, уголки ее рта тронула озорная улыбка. У него был соблазн поцеловать ее, улучив удобный момент. Однако воспитанность взяла верх. Голову сверлила мысль: «Не нарушай законов гостеприимства».

В гостиную вернулся Эли.

– Как насчет прогулки по Пратеру? – спросил он. Наступали светлые сумерки, какие бывают в середине июня. Уходя за горизонт, солнце озаряло западный полог неба цветом розовой лаванды. Эли шагал почти рядом и в то же время не мозолил глаза. Они вошли в парк у Пратерштерна, затем прошлись под руку по боковой тропе главной аллеи, обсаженной с обеих сторон каштанами. По центральной дороге спешили красивые экипажи. На женщинах были пышные юбки и широкополые шляпы, мужчины щеголяли в темных костюмах и цилиндрах, а кучера носили короткие светло–коричневые сюртуки и такого же цвета шапки.

Наша троица повернула на дорожку, проходившую через Кайзергартен с его ухоженными лужайками, подстриженными деревьями и кустарниками, и оказалась в увеселительной зоне парка Пратер, где толпились посетители со всех уголков империи. Хорваты продавали деревянные ложки и корзинки. Женщины из Чехословакии в грубых ботинках и со связанными из соломы лотками, висевшими на шее, торговали деревянными игрушками. Крестьяне из Богемии и Моравии выглядели так, словно прошли всю дорогу пешком. Поляки продавали тонко нарезанную кровяную колбасу. Парни из Силезии и Боснии торговали изделиями из стекла и фарфоровыми чашками. Повара из Богемии вышагивали к павильону в обнимку с вновь обретенными друзьями. Слева, около дорогого ресторана «Айсфогель», играл женский оркестр. Справа детишки толпились у качалки. Наша троица подошла к популярному Фюрсттеатру и увидела афишу: «Ди Харбе Польди». Марта спросила:

– В каком смысле Польди недружественна?

– Это эвфемизм – «не очень любезная». Марта изучила цены.

– Кому захочется платить восемь гульденов, или три доллара и двадцать центов, чтобы поглазеть на нелюбезную девицу?

Зигмунд не знал, что сказать.

– Ну, доктор Фрейд, полагаю, я вас шокировала. Он обнял ее за талию и привлек к себе.

Они подошли к площади Рондо, где посетители столпились перед Калафати – огромной вращающейся китайской фигурой, вызывавшей восторг у детей. Марта и Зигмунд оказались в центре увеселительной зоны с ее саунами и ресторанами, каруселями, колесом обозрения, тирами, в которых солдаты стреляли по глиняным голубям в надежде выиграть розы для своих девушек; выставками, где демонстрировались сиамские близнецы, самая полная девушка, волосатая женщина.

Они вернулись на Гроссе–Цуфартсштрассе и, когда перед ними возник Эли, остановились перед пивной «Ли–зингер». Из двух известных ресторанов напротив – «Цум Вайссен Рессль» и «Швайцерхаус» – доносилась музыка, на тротуарах толпились девушки в ярких национальных костюмах, женщины из Баварии в синих юбках и белых фартуках, расхваливая свои товары: жареных карпов, горячий кофе, лимонад, шоколад, фрукты, салаты, воду. Зигмунд купил каждому жареного карпа с булочкой, Эли заказал всем по кружке пива.

– За ваше здоровье! – кивнули они друг другу. Зигмунд смотрел через стол на Марту, на мягкий овал ее лица и теплые глаза, такие серьезные и чистые. Его пронзило чувство радости и близости. Хотелось взять ее под защиту. Но у него не было даже права обращаться к ней прилюдно на «ты». В воскресенье она уедет на каникулы. Остается всего два дня. Его объял страх: она уедет, а он не сможет объясниться ей в любви и потеряет ее. Марта первая нарушила молчание:

– Зигмунд, можешь ли ты чувствовать себя счастливим, отказавшись от любимой работы и вопреки своим планам занявшись частной практикой?

Он понимал, что его ответ важен для нее.

– Да. Любовь – это пламя, работа – топливо

Она отмолчалась на это выражение чувств, сдвинув брови и наклонясь к нему. Что стеснило его грудь: одеколон или естественный запах ее волос, к которым он прикоснулся в тот чудесный момент в Меддинге?

– Тогда тебе придется поступить именно так. Рано или поздно это должно случиться.

– Несомненно, я должен найти как можно скорее выход из положения, должен помогать родителям и сестрам. Да и Александру, ему еще два года учиться в гимназии.

Она внимательно вглядывалась в его лицо, прежде чем вновь заговорить.

– Ты не кажешься… несчастным… огорченным. Не понимаю, почему ты так неожиданно изменил свое мнение и, видимо, примирился.

– И да и нет. Я постараюсь стать успешно практикующим врачом, как только буду к этому готов. Возможно, в области неврологии, ведь этим занимается Брейер, и он мне поможет. Вместе с тем я не намерен бросить исследования. У меня всегда будет неодолимое желание посвятить часть своей жизни медицинской науке. Для этого у меня есть энергия, сила, решимость…

Она нежно, как верный друг, положила свою руку на его руку. И он понял, что скоро – пусть не сейчас, когда они окружены жующей, пьющей, смеющейся толпой, – он сделает свое заявление, то самое, которое определит навсегда его судьбу.

Придя домой, он уселся за стол в крошечном кабинете. Он считал, что немецкий язык сильно и точно выражает научные истины, ныне же обнаружил, что этот язык может быть мягким и проникновенным, когда речь идет о любви.

«Дорогая Марта, как изменила ты мою жизнь. Было так чудесно сегодня с тобой в вашем доме… Мне хотелось, чтобы этот вечер и эта прогулка никогда не кончались. Не осмеливаюсь писать, что так тронуло меня. Не верится, что долгие месяцы не увижу милые черты, что могу столкнуться с опасностью влияния новых впечатлений на Марту. Так много надежд, сомнений, счастья и лишений было спрессовано в короткие две недели. Но я преодолел колебания; если бы я хоть чуточку сомневался, я не открыл бы свои чувства в эти дни…

Не выходит. Не могу сказать тебе то, что должен сказать. Я не нахожу нужных слов, чтобы закончить фразу, которая не затронет при этом девичьих чувств. Позволю себе сказать одно: когда мы виделись в последний раз, мне хотелось обратиться к любимой, к обожаемой на «ты» и убедиться в чувствах, которые она, может быть, втайне питает ко мне».