Альбер Саварюс - Оноре де Бальзак Страница 12

Это откровенное, чистосердечное признание было сделано таким тоном и сопровождалось таким взглядом, что нельзя было не поверить в его полную искренность.

— Княгиня Колонна не могла бы изъясняться лучше, — сказал Родольф, улыбаясь.

— Вы упрекаете меня за низкое происхождение? — высокомерно спросила она. — Разве для вашей любви нужен герб? В Милане над простыми лавками начертаны прекраснейшие имена: Сфорца, Канона, Висконти, Тривульцио, Урсини; есть Аркинто-аптекари; но поверьте, что хоть я только лавочница, но способна на такие же чувства, как и герцогиня.

— Упрекать? Нет, сударыня, я хотел только похвалить вас.

— Путем сравнения? — спросила она лукаво.

— Не мучьте меня, — продолжал он. — Хоть мои слова и плохо выражают чувства, но знайте, что моя любовь беззаветна, полна безграничной покорности и благоговения.

Франческа кивнула головой с довольным видом.

— Итак, сударь, вы принимаете мои условия?

— Да, — сказал Родольф. — Я понимаю, что желание любить не может исчезнуть из страстной и богато одаренной женской души, но чувство долга заставляет вас подавить это стремление. Ах, Франческа! В моем возрасте любить и быть любимым такой дивной, такой царственно прекрасной женщиной, как вы, — разве это не значит видеть все мои мечты сбывшимися? Любить вас той любовью, какою вы хотите, — разве это не значит быть застрахованным от Всяких сумасбродств? Разве это не значит отдаться всецело благородной страсти, которою потом можно будет гордиться, страсти, оставляющей такие чудные воспоминания! Если бы вы знали, какую новую прелесть, какую поэтичность приобрели для меня благодаря вам эти горы — и Пилат, и Риги, и это чудесное озеро…

— Я хочу это знать, — сказала она с чуть лукавым простодушием итальянки.

— Знайте же, что эти дни всегда будут сиять в моей памяти, подобно бриллианту в диадеме королевы.

Вместо ответа Франческа положила свою руку на руку Родольфа.

— О дорогая, скажите: вы никогда не любили?

— Никогда!

— И вы позволите мне любить вас благородной любовью, ожидая, пока волею судьбы вы не станете моей?

Франческа слегка кивнула головой. Две крупные слезы скатились по щекам Родольфа.

— Что с вами? — спросила итальянка, на миг утратив свой царственный вид.

— У меня уже нет матери, и я не могу сказать ей, как я счастлив… Она покинула наш мир, не увидев того, что облегчило бы ее агонию…

— Чего же именно?

— Что ее любовь ко мне заменила другая, равная любовь.

— Povero mio! — воскликнула растроганная Франческа. — Поверьте мне, — продолжала она, помолчав, — когда женщина знает, что она для любящего — все на свете, что он одинок, лишен семьи, что у него в сердце нет ничего, кроме любви к ней, и он целиком, весь ей принадлежит, — это большое счастье, побуждающее к верности.

После такого разговора сердца влюбленных объемлет дивный покой, глубочайший душевный мир. Любовь нуждается в уверенности; такая уверенность присуща религиозному чувству, когда человек твердо знает, что бог ему воздаст. Только при таком сходстве с любовью к богу приобретает уверенность и земная любовь. Нужно самому испытать блаженство этих единственных в жизни минут, чтобы постичь его; оно не возвращается, как не возвращаются волнения юности. Верить женщине, сделать ее земным божеством, основой своей жизни, сокровенным предметом всех помыслов! Разве это не все равно, что родиться вторично? К любви юноши примешивается тогда частичка той любви, какую он питает к матери.

Некоторое время Родольф и Франческа хранили полное молчание, обмениваясь лишь взглядами, полными глубокого значения. Они без слов понимали друг друга, и красота окружающей природы, воспринятая их сердцами, помогала им навсегда запечатлеть в памяти даже самые мимолетные переживания этого часа, единственного в своем роде. Поведение Франчески было благородно, возвышенно, без всяких задних мыслей и кокетства. Это величие глубоко поразило Родольфа, понявшего всю разницу между француженкой и итальянкой. Водная гладь, земля, небо, любимая женщина — все это было величественно и в то же время дышало мягкостью; их любовь расцветала среди грандиозного и роскошного ландшафта. Суровость снежных вершин, их резкие линии, отчетливо выделявшиеся на лазурном фоне, напоминали Родольфу об условиях, ограничивавших его счастье; оно казалось ему такой же прекрасной страной, окруженной снежными горами.

Но это сладостное упоение было вскоре нарушено. Из Люцерна навстречу им плыла лодка: Джина, уже давно внимательно вглядывавшаяся в нее, сделала радостное движение, не забыв, однако, свою роль немой. Лодка приближалась, и наконец Франческа могла различить лица сидевших в ней людей.

— Тито! — воскликнула она, заметив среди них молодого человека.

Она вскочила, рискуя свалиться в воду, и, размахивая платком, продолжала кричать:

— Тито! Тито!

Тито приказал лодочникам грести быстрее, и вскоре обе лодки поравнялись. Итальянка и итальянец заговорили так быстро, на диалекте, столь мало знакомом человеку, знающему этот язык лишь по книгам и никогда не бывавшему в Италии, что Родольф ничего не мог ни понять, ни угадать из их разговора. Но красота Тито, фамильярность Франчески, радость Джины — все это его огорчило. Впрочем, тот не влюблен по-настоящему, кто не испытывает недовольства, видя, что его покидают ради кого бы то ни было. Тито торопливо бросил Джине кожаный мешочек, вероятно, с золотом, а Франческе передал пакет с письмами, за чтение которых она и принялась, махнув Тито рукой в знак прощания.

— Скорее возвращайтесь в Жерсо, — сказала лодочникам молодая женщина. — Я не хочу, чтобы мой бедный Эмилио томился лишних десять минут.

— Что случилось? — спросил Родольф, когда итальянка прочла последнее письмо.

— La liberta! [8]— воскликнула она с энтузиазмом, — Е denaro! [9]— ответила, как эхо, Джина, обретя дар слова.

— Да, — продолжала Франческа, — конец невзгодам! Я работаю уже почти целый год, и это уже начинает мне надоедать. Право, в писательницы я не гожусь.

— Кто этот Тито? — спросил Родольф.

— Секретарь финансового отдела бедной лавочки Колонна, иначе говоря, сын нашего ragionato. [10]Бедняга! Сюда нельзя было приехать ни через Сен-Готард, ни через Мон-Сенис, ни через Симплон; он добрался морем, через Марсель, а затем ему пришлось пересечь всю Францию. Через три недели мы будем в Женеве. Конец нашим бедам! Ну, Родольф, — прибавила она, подметив облачко грусти на лице парижанина, — чем Женевское озеро хуже Фирвальдштетского?

— Мне все-таки трудно будет забыть прелестный домик Бергманов! — вздохнул Родольф, указывая на мыс.