Альбер Саварюс - Оноре де Бальзак Страница 11

— Замужем! — воскликнул молодой человек, глядя на Франческу. И по его лицу обильно заструились слезы.

— Дитя! — сказала она. — Есть все же надежда. Моему мужу…

— Восемьдесят лет? — спросил Родольф.

— Нет, — ответила она, улыбаясь, — шестьдесят пять. Он притворяется дряхлым стариком, чтобы обмануть полицию.

— Дорогая, — сказал Родольф, — еще несколько подобных открытий, и я умру от волнения. Только после двадцатилетнего знакомства со мной вы поймете, сколько страстности в моем сердце, как оно жаждет счастья. Даже это растение, — продолжал он, указывая на виргинский жасмин, обвивавший балюстраду, — не тянется так жадно к солнцу, чтобы расцвести под его лучами, как я привязался к вам за один этот месяц. Я люблю только вас одну. Это чувство будет тайным смыслом всей моей жизни, и я умру от него, быть может!

— Ох, уж эти мне французы! — воскликнула она, сопровождая слова недоверчивой улыбкой.

— Может быть, мне придется ждать и надеяться на время, — продолжал он серьезно, — но знайте: если слова, только что вырвавшиеся у вас, были искренни, то я всегда буду верен вам и не позволю никакому другому чувству проникнуть в мое сердце.

Она исподтишка взглянула на него.

— Ни одному, — продолжал он, — даже тени его. Мне нужно будет разбогатеть: вам необходима роскошь, ведь вы рождены быть принцессой…

При этих словах Франческа не могла удержаться от легкой усмешки, и ее лицо приняло восхитительное выражение, подобное тому, какое великий Леонардо так чудесно изобразил в Джоконде. Эта усмешка заставила Родольфа на миг умолкнуть.

— Да, — продолжал он. — Вы должны страдать от бедности, вызванной изгнанием. О, если вы хотите сделать меня счастливейшим из людей, освятить мою любовь, обращайтесь со мною, как с другом. Разве я не должен быть вашим другом? Бедная матушка оставила мне свои сбережения, целых шестьдесят тысяч франков; возьмите половину!

Франческа пристально взглянула на него. Этот быстрый взгляд проник в самую глубь души Родольфа.

— Мы ни в чем не нуждаемся, — ответила она серьезно. — Моего заработка нам хватает.

— Как я могу допустить, чтобы моя Франческа работала? — воскликнул он. — Когда-нибудь вы вернетесь на родину и вновь обретете все, что оставили там…

Молодая итальянка снова взглянула на Родольфа.

— Тогда вы отдадите то, что заняли у меня… оказав мне этим честь, — прибавил он, бросив на нее взгляд, говоривший о его чуткости.

— Оставим этот разговор, — сказала она. Ее движения, поза, взгляд были полны непередаваемого благородства. — Сделайте блестящую карьеру, станьте выдающимся человеком на родине, я так хочу. Слава — это мостик, по которому можно перейти через пропасть. Будьте честолюбивы, это необходимо. Я верю, что вы благородны, что у вас блестящие способности; но пользуйтесь ими не для того, чтобы заслужить мою любовь, а для блага человечества; от этого вы только выиграете в моих глазах.

Во время дальнейшего разговора, продолжавшегося около двух часов, Родольф обнаружил, что Франческа была восторженной сторонницей либеральных идей и свободы, совершившей тройную революцию в Неаполе, Пьемонте и Испании. Когда он уходил, Джина, мнимая немая, проводила его до дверей. В одиннадцать часов вечера на улицах не было ни души, нечего было бояться нескромных ушей; Родольф отвел Джину в сторону и обратился к ней шепотом на плохом итальянском языке:

— Скажи, кто твои хозяева, дитя мое? Я дам тебе эту новенькую золотую монетку.

— Мой господин, — ответила девушка, взяв золотой, — известный книготорговец Лампорани из Милана, один из вождей революции, заговорщик, которого австрийцам особенно хотелось бы заточить в Шпильбергский замок.

«Жена книготорговца! — подумал Родольф. — Тем лучше! Мы с нею равны».

— Из какой она семьи? — спросил он. — Ведь она выглядит как королева.

— Все итальянки таковы, — с гордостью ответила Джина. — Ее отца зовут Колонна.

Скромное общественное положение Франчески придало Родольфу смелости. Он велел натянуть над лодкой тент, а на корме положить подушки. Когда это было сделано, влюбленный предложил Франческе покататься по озеру. Итальянка приняла приглашение, продолжая играть для жителей деревни роль молодой мисс, но взяла с собой Джину. Все поступки Франчески Колонна говорили о том, что она получила превосходное воспитание и принадлежала к высшим кругам общества. В позе итальянки, усевшейся на корме, Родольф почувствовал какое-то отчуждение. Он собирался обращаться с ней непринужденно, но эта непринужденность сразу улетучилась при виде гордого, как у аристократки, выражения ее лиц[1. Стоило Франческе надменно взглянуть, как она превращалась в принцессу, обладающую всеми привилегиями, какие ей полагались в средние века. Она как будто угадывала тайные мысли своего вассала, имевшего дерзость считать себя ее покровителем. Еще до того, в обстановке гостиной, где принимала его Франческа, в ее туалете, в вещицах, которыми она пользовалась, Родольф замечал признаки высокого положения и большого богатства. Все эти обстоятельства одновременно пришли ему на память; подавленный достоинством, с каким держалась Франческа, он впал в задумчивость. Казалось, даже Джина, эта молоденькая наперсница, искоса посматривала на него не без насмешки. Явное несоответствие между манерами итальянки и ее званием было новой загадкой для Родольфа, заподозрившего какую-то новую хитрость, вроде мнимой немоты Джины.

— Куда вам угодно ехать, синьора Лампорани? — спросил он.

— К Люцерну, — ответила Франческа по-французски.

«Хорошо! — подумал Родольф. — Она не удивилась, услыхав от меня свою фамилию; хитрая, она, наверное, предвидела вопрос, заданный мною Джине».

— Что вас так восстановило против меня? — спросил он, усаживаясь рядом с ней и пытаясь взять ее за руку, но Франческа отдернула пальцы — Вы холодны и церемонны; я сказал бы — даже резки.

— Это правда, — ответила она, улыбаясь. — Я виновата перед вами. Это нехорошо и слишком по-мещански. Вы, французы, сказали бы, что это — притворство. Но лучше объясниться, чем таить друг от Друга враждебные мысли, а ведь вы уже доказали мне свою дружбу. Возможно, я зашла с вами слишком далеко. Должно быть, вы приняли меня за самую обыкновенную женщину…

Родольф отрицательно покачал головой.

— Да, — продолжала жена книготорговца, не обращая на это внимания. — Я заметила это и, конечно, призадумалась. Так вот, объясню все в двух словах, и это будет сущая правда. Знайте, Родольф: я достаточно сильна, чтобы задушить свое чувство, если оно не будет отвечать моим понятиям и взглядам на истинную любовь. Я могу любить так, как умеют любить лишь у нас в Италии; но я помню о долге; никакое опьянение не заставит меня забыть о нем. После того, как меня выдали замуж за этого бедного старика, не спросив моего согласия, я могла бы воспользоваться свободой, которую он предоставляет мне с таким великодушием; но после трехлетнего замужества я примирилась с брачными узами. Итак, даже под влиянием самой пылкой страсти, даже невольно, я не стану мечтать о свободе. Эмилио знает мой характер, знает, что мое сердце принадлежит мне, что я вольна отдать его, кому захочу; но он знает также, что я никому не позволю даже дотронуться до своей руки. Вот почему я только что не дала вам этого сделать. Я хочу, чтобы меня любили, чтобы меня терпеливо, верно, страстно ожидали; но на эту любовь я могу ответить лишь безграничной нежностью, не переступающей разрешенные для нее пределы. Теперь, когда вы все это поняли, — продолжала она с девически юным движением, — я вновь стану кокетливой, веселой, шаловливой, как ребенок, не видящей никакой опасности в фамильярности.