Вальпургиева ночь - Густав Майринк Страница 10

«С незапамятных времен над коронованными головами Богемии, подобно дамоклову мечу, висят Флугбайли [6]– все как один императорские лейб-медики, они готовы без промедления обрушиться на свою жертву, стоит той проявить хоть малейший намек на болезнь» – так гласило предание, распространенное в дворянских кругах Градчан. И вот теперь оно находило свое самое недвусмысленное подтверждение, так как с кончиной вдовы императора Марии Анны род Флугбайлей в своем последнем отпрыске, старом холостяке Тадеуше Флугбайле по прозвищу Пингвин, был также обречен на угасание.

Холостяцкая жизнь господина императорского лейб-медика, выверенная с точностью часового механизма, была весьма неприятно нарушена ночным приключением с лунатиком Зрцадло.

Чего только не снилось последнему из Флугбайлей в эту ночь! Сюда замешалась даже тень дурманящих воспоминаний его юности, где очарование Богемской Лизы – разумеется, еще юной, красивой и соблазнительной – играло далеко не последнюю роль.

Наконец этот дразнящий путаный морок фантазий достиг своей кульминации – лейб-медик увидел самого себя, в руке он почему-то сжимал альпеншток; это курьезное видение пробудило его в непривычно ранний час.

Каждый год весной, а точнее, первого июня, господин императорский лейб-медик непременно отправлялся на воды в Карлсбад. При этом он пользовался дрожками, так как чрезвычайно боялся железной дороги, считая ее еврейским изобретением.

По давно установившейся традиции, когда тащивший карету соловый одр Карличек, следуя непрерывным понуканиям старого, одетого в красный жилет кучера, добирался до местечка Холлешовицы, что в пяти километрах от Праги, Флугбайль останавливался на первый ночлег – дабы не следующий день продолжить трехнедельное путешествие этапами переменной протяженности, в зависимости от настроения Карличека; достигнув наконец Карлсбада, этот бравый коняга обычно так отъедался на овсе, что к моменту возвращения обретал удивительное сходство с нежно-розовой колбасой на четырех тоненьких ходулях; сам же господин императорский лейб-медик на время карлсбадского курса налагал на себя суровый обет прогулок per pedes '.

Появление на отрывном календаре красной даты «1 мая» издавна служило знаком к началу сборов, однако в это утро господин императорский лейб-медик, не удостоив календарь взглядом и оставив его висеть нетронутым с прежней датой «30 апреля», снабженной устрашающей подписью «Вальпургиева ночь», подошел к письменному столу, где возлежал огромный, свиной кожи фолиант, украшенный медными уголками и еще со времен прадедушки лейб-медика служивший дневником всем Флугбайлям мужского пола, и погрузился в свои юношеские записи, пытаясь установить, не мог ли он когда-нибудь прежде встречаться с этим ужасным Зрцадло – ибо его никак не оставляло смутное подозрение на этот счет.

Свою первую дневниковую запись Тадеуш Флугбайль сделал в двадцать пять лет, в день кончины отца, и с тех пор аккуратно продолжал исполнять эту утреннюю процедуру – подобно всем почившим представителям свое-го рода; каждый день снабжался порядковым числом. Сегодняшний был за номером 16117. С самого начала, еще не подозревая, что останется без потомства, он – разумеется, как и его достопочтенные предки – шифров вал с помощью ему одному понятных знаков все, имеющее отношение к любовным похождениям.

Таких мест в свином фолианте было немного – факт, несомненно достойный всяческих похвал; их количество составляло к числу съеденных гуляшей пропорцию 1: 300 (правда, приблизительную). Гуляши съедались в трактире «У Шнеля», и их количество столь же заботливо вносилось в дневник.

Несмотря на точность, с какой велась эта медноугольная летопись, господин лейб-медик не смог найти ни одного места, где бы упоминался лунатик; раздосадованный, он захлопнул дневник.

В душе, однако, остался какой-то неприятный осадок: чтение отдельных записей впервые открыло ему, как, в сущности, невероятно однообразно протекали его годы.

В другое время он не без гордости бы отметил, что прожил жизнь такую регулярную, четко размеренную, какой едва ли мог похвалиться даже самый изысканный градчанский круг, ибо и в его крови – пусть не голубой, а всего лишь бюргерской – ни в коей мере не могла быть обнаружена ни ядовитая бацилла спешки, ниш плебейская жажда прогресса. И вот сейчас, под свежим впечатлением ночного происшествия во дворце Эльзенвангера, ему показалось, что в нем вдруг пробудилась какакая-то непонятная тяга к приключениям, неудовлетворенность – словом все то, чему он не находил приличного наименования.

Как чужой, огляделся он в своей комнате. Чистые, выбеленные стены почему-то раздражали. Прежде такого не случалось.

Он злился на себя самого. Три комнаты, отведенные ему по выходе на пенсию императорско-королевским начальством замка, находились в южном крыле Града. С пристроенного бруствера, на котором стояла мощная подзорная труба, он имел возможность взирать на «свет» – на Прагу – и там, далеко на горизонте, еще различал леса и нежно волнуемые зеленые поверхности холмистого ландшафта, из другого окна открывался чудесный вид на верхнее течение Мольдау: отливавшая серебром лента терялась в сумрачной дали.