Новые мелодии печальных оркестров - Фрэнсис Скотт Фицджеральд Страница 10

Он дернулся.

— Это что, так трудно? Прежде я никогда не просила мужчину меня поцеловать.

Чарли вскрикнул и соскочил с парапета.

— Я в город, — сказал он.

Что же — тебе так уж противно в моем обществе?

— Дайана. — Чарли подошел ближе, обнял ее колени и заглянул в глаза. — Ты ведь знаешь, если я тебя поцелую, мне придется остаться. Я боюсь тебя — боюсь твоей доброты, боюсь вспоминать о том, что с тобой связано. И после твоего поцелуя я не смогу вернуться… к другой девушке.

— Прощай, — вдруг бросила она.

Чарли помедлил, потом беспомощно запротестовал:

— Ты ставишь меня в ужасное положение.

— Прощай.

— Послушай, Дайана…

— Пожалуйста, уходи.

Он повернулся и проворно зашагал к дому.

Дайана сидела неподвижно, вечерний бриз забавно ерошил ее шифоновое платье. Луна уже взошла выше, и по заливу плыл треугольник серебристой чешуи, который легонько подрагивал под жесткий металлический долбеж банджо на лужайке.

Наконец одна — наконец. Не осталось даже призрака, сопроводителя на пути сквозь годы. Можно было сколько угодно вытягивать руки в темноту, не опасаясь задеть одежду, толкнуть друга. Тонкое серебро звезд по всему небу разом потускнело.

Дайана просидела почти час, разглядывая искры света на том берегу. Но вот по ее шелковым чулкам прошелся холодными пальцами ветерок, и она соскочила с парапета, осторожно приземлившись на светлую гальку побережья.

— Дайана!

К ней приближался Брек, взволнованный и раскрасневшийся после вечеринки.

— Дайана! Я хотел тебя познакомить с моим одноклассником из Нью-Хейвена. Три года назад ты ходила с его братом на студенческий бал.

Она помотала головой.

— У меня закололо в висках, пойду наверх.

Подойдя ближе, Брек заметил слезы, блестевшие у нее на ресницах.

— Дайана, что случилось?

— Ничего.

— Но что-то ведь случилось.

— Ничего, Брек. Но вот что — будь осторожен! Думай, в кого влюбляешься.

— Ты влюблена в… Чарли Эббота?

Она издала странный невеселый смешок.

— Я? О господи, Брек, нет! Ни в кого я не влюблена. Я не создана для нежных чувств. Я и себя-то больше не люблю. Я говорила о тебе. Это был совет, ты что, не понял?

Внезапно она припустила к дому, высоко поднимая юбки, чтобы не замочить их в росе. В своей комнате она скинула туфли и рухнула в темноте на постель.

— Нужно было быть осторожней, — шептала она себе. — Жизнь всегда меня наказывала за легкомыслие. Упаковала свою любовь в бонбоньерку и преподнесла как угощенье.

Окно было открыто, на лужайке нестройно рассказывали какую-то меланхолическую историю грустные саксофоны. Чернокожий юноша обманывал женщину, которой поклялся в верности. Любовница красноречиво его предостерегала: не дури Милашку Джелли-Ролл, пусть ее кожа бледнее корицы…

На столике у кровати требовательно зазвонил телефон. Дайана взяла трубку.

— Да.

— Одну минуту, пожалуйста. Вызывает Нью-Йорк.

В голове мелькнула мысль, что звонит Чарли, но этого не могло быть. Чарли еще едет в поезде.

— Алло. — Голос был женский. — Это дом Дики?

— Да.

— Мистер Чарльз Эббот здесь?

Сердце у Дайаны словно бы замерло: она узнала голос блондинки из кафе.

— Что? — спросила она оцепенело.

— Пожалуйста, я хотела бы немедленно поговорить с мистером Эбботом.

— Вы… вы не сможете с ним поговорить. Он уехал.

Пауза. Женский голос произнес недоверчиво:

— Ничего он не уехал.

Дайана крепче обхватила телефонную трубку.

— Я знаю, кто у телефона. — В голосе прорезалась истерическая нота. — Мне нужен мистер Эббот. Если вы говорите неправду и он дознается, вам это даром не пройдет.

— Уйметесь вы или нет?

— Если он уехал, то куда?

— Я не знаю.

— Если он через полчаса не будет у меня, я пойму, что вы врали, и тогда…

Дайана положила трубку и снова упала на постель, слишком уставшая от жизни, чтобы о чем-то думать или заботиться. На лужайке играл оркестр, и ветерок нес в комнату слова:

Эй, не с ума ль ты взаправду сошел?

Не дури Милашку Джелли-Ролл!

Дайана прислушалась. Негры пели громко, неистово; сама жизнь чувствовалась в этом пении, таком резком и неблагозвучном. Какой ужасно беспомощной представилась себе Дайана! Чего стоил ее призрачный, нелепый призыв в сравнении с варварской настойчивостью желаний этой другой девушки.

Будь со мной нежен, живи со мной в мире:

Запаслась я калибром сорок четыре.

Тональность музыки понизилась до необычного, угрожающего минора. Она что-то напомнила Дайане — какое-то детское настроение, и атмосфера вокруг словно бы полностью переменилась. Это не было воспоминание о чем-то определенном, а скорее пробежавший по всему телу ток или колыхнувшая его волна.

Дайана внезапно вскочила на ноги и принялась шарить в темноте, разыскивая туфли. В голове барабанной дробью отдавалась песня, зубы резко сомкнулись. В руках налились и заиграли тугие мускулы, натренированные за гольфом.

Ворвавшись в холл, она распахнула дверь в комнату отца, осторожно прикрыла ее за собой и приблизилась к письменному столу. Нужный предмет лежал в верхнем ящике, сверкая черным блеском среди бледных анемичных воротничков. Она сжала рукоятку, уверенно вытянула обойму. Там было пять зарядов.

У себя Дайана позвонила в гараж.

— Подайте мой родстер к боковой двери прямо сейчас!

Поспешно, под треск рвущихся застежек, выпутавшись из вечернего платья, она оставила его лежать легкой кучкой на полу и взамен натянула на себя свитер для игры в гольф, клетчатую спортивную юбку и старый, синий с белым блейзер, ворот которого скрепила алмазной пряжкой. Темные волосы прикрыла шотландским беретом и, перед тем как выйти, мельком взглянула в зеркало.

— Давай, Даймонд Дик! — громко шепнула она.

Резко выдохнув, она сунула пистолет в карман блейзера и стремительно вышла за порог.

Даймонд Дик! Это имя бросилось однажды ей в глаза на обложке «желтого» журнала, символизируя ее ребяческий бунт против беззубого существования. Даймонд Дик жил тылом к стене, по собственным законам, судя обо всем по-своему. Если правосудие медлило, он вспрыгивал в седло и скакал в предгорья, потому что, руководствуясь безошибочным инстинктом, был выше и правее закона. Дайане он представлялся божеством, всемогущим и беспредельно справедливым. И заповедь, которую он соблюдал на этих дешевых, убого написанных страницах, состояла прежде всего в том, чтобы защитить свои владения.