Высоцкий и другие. Памяти живых и мертвых - Владимир Соловьев Страница 99

Я решила отпраздновать юбилей стихотворения тем, что сейчас куплю книгу издательства «Прогресс-Плеада» и снова увижу этот стих на страницах, и опять, с подступающим к горлу комом, прочитаю давно знакомые строки.

Сияет Тверская в банковско-супермаркетовско-ресторанном клокотанье своих реклам и, ничего, кроме себя самой, не желая знать, мчится мимо. Профессор долго смотрит на деревья. / Он очень долго смотрит на деревья/ и очень долго мел крошит в руке… — поют, так же долго и так же медленно и протяжно, гласные и тянут свою упрямую упорную мелодию повторов. И густые волны эти подмывают зимний воздух улицы, изменяя и ритм ее, и пространство, но это не ведомо никому. Ведь это просто — правила деленья! / А он забыл их — правила деленья! / Забыл — подумать — правила деленья! / Ошибка! Да! Ошибка на доске! — отпускает в конце строки свой тягучий текучий ритм мелодия.

Что предвещают, магически ворожа, строки? К чему ведут своим неотвязным наплывом? И замираешь уже в предощущении того, что еще предстоит. И вот они начали повествование, в котором почти и нет сюжета, а только одна музыка сострадания —

Мы все сидим сегодня по-другому, /и слушаем и смотрим по-другому, / да и нельзя сейчас не по-другому, / и нам подсказка в этом не нужна. / Ушла жена профессора из дому. / Не знаем мы, куда ушла из дому, / не знаем, отчего ушла из дому, / а знаем только, что ушла она.

Простой, кажется, безыскусный, открытый мотив, сколько в нем осторожной бережности, и в звуках сколько внимания и заботы! Так говорится — о своем, не о чужом.

Но нет — мотив не безыскусный, он только кажется простым из-за своей внутренней стройности, в нем такая наполненность продленного звука и тон его уже сам по себе — состояние.

И не жалость, а сопереживание в самозабвенной пластике строки. В костюме и немодном, и неновом, — / как и всегда, немодном и неновом, — / да, как всегда, немодном и неновом, — с мучительной настойчивостью повторяет мелодия рыдающим звуком, — /спускается профессор в гардероб. / Он долго по карманам ищет номер: / «Ну что такое? Где же этот номер? / А может быть, не брал у вас я номер? / Куда он делся? — Трет рукою лоб. — / Ах, вот он!.. Что ж, как видно, я старею, / Не спорьте, тетя Маша, я старею. / И что уж тут поделаешь — старею…» / Мы слышим — дверь внизу скрипит за ним. / Окно выходит в белые деревья, — взмывает интонация — вот он катарсис, выброс энергии накопившихся изнывающих звуков, подготовленный ровным плато многократных «и», — божественный катарсис, такой редкостный вообще для стихов, — /в большие и красивые деревья, / но мы сейчас глядим не на деревья, / мы молча на профессора глядим. Сколько времени сердца уделено, потрачено на эту упоительно ноющую мелодию, на это сострадание, на его текучесть и протяжность, на эти наплывы рыдающего воздуха. И какая изумительная и тревожащая мера недосказанности.

И вот я у входа в магазин. Черный лед и сугробы. И тепло больших сияющих залов с множеством книжных полок и пластиковых книжных стендов, вынесенных ближе к центру, которые представляют, рекламируя, самый ходовой товар.

Я прошу мне дать книгу Евгения Евтушенко, говорю, как она называется, и сразу чувствую, что продавщица чуть в растерянности. Но по телефону мне сказали, что книга есть. Семеня и исчезая за тяжелой дверью, ведущей куда-то в подвал, девушка надолго пропадает.

Я терпеливо жду. Но ее все нет и нет, и ожидание уже превышает все допустимые сроки.

Тогда я подхожу к прилавку с кассой и прошу помощи. В этот момент продавщица появляется из-за тяжелой подвальной двери, но, к моему удивлению, с пустыми руками.

Она подводит меня к полке совсем крохотного углового закутка, который и есть поэтическая секция, и, неуверенно пошарив глазами, снимает и протягивает мне книгу. «Сколько у вас экземпляров?» — спрашиваю я. «Два», — слышу в ответ. «Всего два?!.» — я не верю ее словам. Этого не может быть!.. Ведь это центральный книжный магазин…

«На каждой есть стихотворная авторская надпись… — не обращая внимания на мое ошеломленное восклицание, продолжает девушка. — Вы можете любую выбрать…» — «А почему у вас только две книги?..» Слабая, чуть кривая улыбка обиды сводит лицо.

Но продавщица уже вежливо ускользнула.

И я одна в крохотном угловом закутке секции поэтических сборников… Уходит он, сутулый, неумелый, / какой-то беззащитно неумелый, / я бы сказал — устало неумелый, / под снегом, мягко падающим в тишь. / Уже и сам он, как деревья белый, / да, как деревья, совершенно белый, / еще немного — и настолько белый, / что среди них его не разглядишь… И снова сострадание повторами самозабвенно настаивает и отстаивает… И бессознательная поэтическая интуиция «надзирает» за Музыкой.

Я выбираю книгу с надписью, которая мне больше понравилась, расплачиваюсь и выхожу на улицу.

А мелодия стихотворения, та мелодия, единственные звуки которой невозможно перевести ни на один другой язык, одиноко поет и плачет и над собой, и над старым профессором, и над всеми нами, и я плачу, неся книгу в магазинном фирменном пакете.

А Москва, леденея в ночной мгле, безучастно и невозмутимо грохочет и мчится мимо в клокотанье своих реклам, не желая знать о беззащитной музыке наших слез.

Эссе Зои Межировой «Изнывающие звуки» было опубликовано в «Независимой газете» 28 мая 2015 г. и в «Московском комсомольце» 25 июля 2015 г.

* * *

Евгению Евтушенко