Петр Столыпин. Крестный путь реформатора - Виктор Воронин Страница 97

Однако наиболее обращают на себя внимание слова о том, что Кулябко первый (в присутствии Спиридовича и Веригина!) заговорил о билетах для «Аленского» в места нахождения императора и премьера.

Немедленно после допроса Богров в сопровождении усиленной охраны был увезен в крепость «Косой капонир», где традиционно содержались особо опасные государственные преступники. Условия заключения были хотя и строгими, но избиениям и тем более пыткам он не подвергался. Единственная жалоба Богрова, прозвучавшая уже после оглашения приговора, «отвратительная еда».

В «Косом капонире» и проходили все допросы. Однако, по непонятным причинам, следующий после задержания прошел только 4 сентября. Провел его опять Иванов, который, как свидетельствуют все его действия, явно пытался добиться правды. Процитируем часть полученных показаний (остальное касается свидетельств Богрова о непричастности к покушению ряда его знакомых): «Относительно причин, побудивших Кулябко выдать мне билет, показываю следующее: Я сообщил Кулябко, что ночевавший у меня "Николай Яковлевич" собирается часов в 9 вечера выйти для встречи с "Ниной Александровной" куда-то в окрестности Владимирского собора, и просил инструкций, как мне поступить в случае, если кто-либо из этой компании даст мне какое-н[и]б[удь] поручение. Кулябко категорически воспретил исполнять какое бы то ни было поручение. Тогда я заявил, что при таких условиях я должен быть изолированным от компании бомбистов, иначе возбужу подозрение их, и что лучше всего для этой цели выдать мне билет в театр, ибо, показав этот билет "Николаю Яковлевичу" и другим, я смогу принять на себя исполнение роли наблюдателя за Столыпиным и неправильно данным сигналом испортить их предприятие… Я прилагал все усилия к тому, чтобы достать билет в театр на 1-ое сентября именно потому, что полагал, что более мне не представится удобного случая для встречи со Столыпиным, ибо мой обман должен был быть выяснен в самом непродолжительном времени охранным отделением. План покушения мною разработан не был. Я был уверен, что, находясь в театре, смогу улучить момент для того, чтобы приблизиться к министру. При разговоре 1-го сентября я просил Кулябко дать мне место поближе к креслу Столыпина, но он и Веригин ответили мне, что в первых рядах будут сидеть только генералы и потому мне сидеть там неудобно. Вообще Кулябко обращал внимание на то обстоятельство, что я очень взволнован, но приписывал это волнение тому, что я неожиданно попал в центр заговора; вместе с тем он мог бы обратить внимание на то, что держал я себя весьма не конспиративно, приходил днем в охранное отделение, телефонировал туда из своей квартиры, посылал туда посыльного u m. п., ходил в Европейскую гостиницу и, наконец, решался открыто посещать такие места, как Купеческое и театр, куда, как лицо неблагонадежное, билетов получить не мог бы. Билет в Купеческое был мною получен от Кулябко без всякой особенной мотивировки».

Как видим, о своих действиях Богров ничего нового не сказал, но чрезвычайно важно его уточнение, что он просил дать ему место рядом со Столыпиным (!) и это не возбудило подозрения Кулябко (как мы помним, последний говорил на допросе практически то же самое) и Веригина. И, показательно, что «Аленский» не удержал своего удивления странной доверчивостью охранников (не «видевших» его «неконспиративности») и тем, что билет был получен «без всякой особенной мотивировки». Что касается «неконспиративности» самого Богрова, то она объяснима в случае, если он готовился к смерти. Тогда информация о его сотрудничестве с охранным отделением и так вскоре стала бы всем известна.

Следующий раз Богров допрашивается опять со значительным перерывом, только 6 сентября. На этот раз следователем по особо важным делам округа Киевского окружного суда Василием Ивановичем Фененко, в показаниях которому он подтвердил, что никакого наблюдения за ним в театре не было: «Когда я был в театре, у меня возникала мысль, что Кулябко учредил за мной наблюдение, но я убедился, что такого наблюдения не имеется».

Но наиболее интересно другое. Он вдруг отказывается от прежней мотивировки совершения акта террора! Богров собственноручно написал: «…я отказываюсь объяснить причины, побудившие меня после службы в охранном отделении совершить убийство Столыпина».

И это после заявлений, что стрелял в премьера как «главного реакционера»! Можно только предположить, что изменение показаний было вызвано неким внешним воздействием на Богрова (осталось неизвестным, приходил ли кто-нибудь к нему, кроме Иванова и Фененко).

Это был последний допрос Богрова до суда.

Одновременно следствием допрашивались Кулябко, Веригин и Спиридович. Суть показаний Кулябко, кроме подтверждений уже сказанного Богровым, сводится к следующему оправданию: «Богров всегда пользовался полным моим доверием, каковое заслужил всегда правдивыми и подтверждавшимися фактически сведениями, почему мне ни одной минуты не приходила в голову мысль не только [о] возможности каких-либо активных с его стороны выступлений, но и [о] сообщении ложных сведений подобно вышеизложенному».

Не вызывает сомнения, что начальник охранного отделения уже получил указания говорить о неосведомленности Курлова, Веригина и Спиридовича о нахождении «Аленского» в театре, хотя, как мы знаем, решение о выдаче ему билетов было согласованным. Нетрудно понять, почему он так делал. Курлов оставался на занимаемой должности, и при наличии у него высоких покровителей далеко нельзя было быть уверенным, что дело закончится отставкой. А у Курлова, Веригина и Спиридовича, при сохранении ими своих постов, были все возможности защитить Кулябко.

Что касается показаний Спиридовича и Веригина (Курлов вообще не допрашивался!), то они ожидаемо говорили о своей неосведомленности относительно действий Кулябко (Спиридович полностью, Веригин, в силу сложившихся обстоятельств, несколько менее) и категорически утверждали, что ничего не знали о нахождении Богрова в театре.

После предельно ускоренного следствия, которое само по себе мало что прояснило, 9 сентября состоялось заседание Киевского военно-окружного суда. Создается впечатление, что кто-то наверху хотел как можно быстрее избавиться от Богрова. Никакой необходимости в немедленном суде не было, и семья Столыпина настойчиво просила его отложить, пока следствием не будут выяснены все обстоятельства убийства.

Вызывает недоумение также сам факт предания Богрова именно военно-окружному, а не обычному суду. Как правило, в отношении гражданских лиц подобная практика применялась только в местностях, где было объявлено военное положение, что к Киеву никоим образом не относилось. Видно дело в том, что военный суд (скажем корректнее — конкретный военный суд) был значительно более управляем. Можно было быть уверенным — при наличии соответствующего указания он не станет выяснять то, что выяснять не следовало, и быстро вынесет вполне очевидный для убийцы премьера смертный приговор. Во всяком случае, неожиданностей, неизбежных в гражданском суде, опасаться в данном случае не приходилось.

Если сравнить поведение властей с обычной практикой в отношении террористов, совершивших убийства высших должностных лиц империи, то разница просто бросается в глаза.