Из ада в рай и обратно. Еврейский вопрос по Ленину, Сталину и Солженицыну - Аркадий Ваксберг Страница 92

И, наконец, в кругах партийцев были известны слова сказанные Арагоном Вальдеку Роше: «Никакого доверия советским врачам!» Редкостное по своей убедительности объяснение! И то правда – что и как тут объяснишь?..

Подобные клакеры нашлись и в других странах. Поразительна их верность Кремлю, который был прав потому, что он прав всегда.

Даже почти год спустя, уже после того, как кровавая фальсификация была раскрыта и публично названа своим подлинным именем, американский писатель Говард Фаст высказался в газете «Нью-Йорк Таймс» по случаю присуждения ему международной Сталинской премии: «Это величайшая честь, которой может удостоиться человек в наше время», о чем с восторгом сообщила «Литературная газета» 22 декабря 1953 года. Член Американского комитета еврейских писателей мог бы, казалось, сказать нечто другое по случаю той вакханалии, которую затеял людоед, премия имени которого привела его в такой неописуемый восторг. Но npoшлo еще почти три года, пока он, под влиянием Двадцатого съезда и речи Хрущева, наконец-то прозрел. И как только прозрел, имя этого верного друга Советского Союза исчезло из всех советских справочников, энциклопедий, словарей, а его романы – из книжных магазинов и библиотек.

Сталин перестал бы быть самим собой, если бы он вдруг отказался от характерного для него лицедейства. Задумывая в окончательном варианте завершающий акт мистерии, он опять, на всякий случай, создал для себя моральное алиби. В те самые дни, когда лубянские «черные вороны» свозили в тюремные камеры последних, пребывавших еще на свободе, «врачей-убийц», а до скандальной информации о еврейском заговоре оставалось чуть больше трех недель, Сталин снова призвал на помощь Илью Эренбурга. Не его самого пока что, а только его имя. 20 декабря 1952 года было опубликовано постановление о присуждении международных Сталинских премий – среди лауреатов блистал Илья Эренбург. (Вместе с ним эту высочайшую честь разделили тогда американский певец Поль Робсон, левый французский общественный деятель и друг Эренбурга – Ив Фарж, писатель-коммунист из ГДР Иоганнес Бехер.) Кто мог бы теперь заподозрить Сталина в антисемитизме, если известный борец против антисемитизма увенчан высочайшей наградой, носящей его, Сталина, имя?

У вождя был и более дальний прицел: благодарный Эренбург должен был вскоре ему пригодиться для поддержки самой грандиозной из всех, задуманных им когда-либо, акций. 24 января, когда разнузданная антисемитская кампания на газетных страницах достигла своего апогея, «Правда» отдала несколько колонок Илье Эренбургу, выступившему со статьей «Решающие годы». В ней нет ни слова про развернутую в стране погромную пропаганду, ни слова про «врачей-убийц», зато есть в изобилии дежурные инвективы против «зарвавшихся американских империалистов». «Никогда доселе правители Америки не были ‹…› так циничны, так назойливы…» – вот образчик жалкой агитки, вышедшей из-под пера выдающегося публициста. Сталину на этот раз было нужно не его перо, а его имя.

Еще через четыре дня в Кремле состоялась церемония вручения Эренбургу Сталинской премии. Его портрет крупным планом был напечатан в «Правде» и в других газетах. На торжество прибыли и лобзали Эренбурга перед объективами кинокамер немецкая писательница Анна Зегерс, колумбийский писатель и дипломат Хорхе Саламеа: унизительно бледно для человека, истинными друзьями которого были крупнейшие мыслители и художники века. Многие из них продолжали пребывать в добром здравии и могли, казалось бы, разделить с виновником торжества его горькую радость. Единственный, кто выделялся среди гостей, – приехавший со своей супругой Эльзой Триоле, урожденной Елизаветой Каган, поэт и эссеист, но, что гораздо важнее, и член ЦК французской компартии Луи Арагон!

Его патетичная речь превзошла все известные нам образцы хваленого французского красноречия: «Эта премия носит имя человека, с которым народы всей земли связывают надежду на торжество дела мира; человека, каждое слово которого звучит на весь свет; человека, к которому взывают матери во имя жизни своих детей, во имя их будущего; человека, который привел советский народ к социализму. ‹…› Эта награда носит имя величайшего философа всех времен. Того, кто воспитывает человека и преобразует природу; того, кто провозгласил человека величайшей ценностью на земле; того, чье имя является самым прекрасным, самым близким и самым удивительным во всех странах для людей, борющихся за свое достоинство, – имя товарища Сталина»[32].

От своего друга не отставал и сам награжденный. «Правители Америки, – утверждал он, – готовы уничтожить все и всех, чтобы только остановить ход истории. Правители Америки не хотят внять голосу разума. Сейчас еще слышней их зловещие заклинания, еще явственней их недобрая суетня. Нет низостей, которой они брезгают. Нет преступлений, перед которыми они остановились бы. Они теряют голову, потому что они потеряли надежду»[33]. Даже для характеристики нацистской Германии и самого Гитлера, у Эренбурга далеко не всегда находились столь сильные выражения.

Не обошел он, конечно, и самой острой темы: «Каково бы ни было национальное происхождение того или иного советского человека, – смело заявлял Эренбург. – он прежде всего патриот своей родины, и он подлинный интернационалист, противник расовой или национальной дискриминации, ревнитель братства, бесстрашный защитник мира». Это максимум того, что в условиях тогдашней реальности он мог сказать.

Для Сталина этот его категорично восторженный пассаж имел другое значение: он получал столь желанное моральное алиби от самого Эренбурга! Ведь за только что процитированными словами следовал такой текст: «Мне оказана высокая честь – право носить на груди изображение человека, образ которого неизменно живет в сердцах советских людей, всех миролюбивых людей нашего времени. Когда я говорю об этом большом, зорком и справедливом человеке, я думаю о нашем народе: друг от друга их не отделить». Таким образом, получалось, что справедливый и зоркий Сталин, неотделимый от всего народа, тоже противник расовой и национальной дискриминации. И при случае, справедливый и зоркий сам охотно это бы подтвердил.

Чуть позже Сталину удалось продемонстрировать еще раз, что антисемитизмом в стране даже не пахнет. 13 февраля 1953 года умер Лев Мехлис, один из последних евреев в его окружении, всегда демонстрировавший свою непричастность к этому «мерзкому племени». Работавшие с ним в «Правде» вспоминают, что Мехлис любил говорить: «Я не еврей, я коммунист»[34]. Тем не менее для иностранных наблюдателей, как и для советских евреев, ждавших любого, пусть даже иллюзорного, знака надежды, он все равно оставался представителем «мерзкого племени» на кремлевских верхах, и в данном случае это было важнее всего. Сталин, сам на них не явившись, организовал ему пышные похороны на Красной площади, что мог бы не делать, поскольку Мехлис давно уже пребывал в отставке. Но сделал, сознавая, что такой удачный шанс нельзя упускать.

Траурно-показательное шоу на Красной площади ни в малейшей степени не приостановило эскалацию государственного антисемитизма. О том, что Сталин просто зациклился на еврейской теме, понимали все, кто еще не лишился разума, а достоверно знали те, кто так или иначе вращался в кремлевско-лубянских кругах.

Для такой информации не были преградой даже тюремные стены. Из лубянского застенка, где он пребывал в качестве сообщника Абакумова, следователь-истязатель Владимир Комаров взывал к Сталину (февраль 1953 года) о пощаде, откровенно и ловко играя именно на этих чувствительных струнах своего адресата: «Арестованные буквально дрожали передо мной, они боялись меня, как огня. Особенно я ненавидел и был беспощаден к еврейским националистам, в которых видел наиболее опасных и злобных врагов. Я клянусь Вам, что у Вас никогда не будет повода быть недовольным моей работой. Дайте мне возможность со всей присущей мне ненавистью отомстить им злодеяния, за тот вред, который они причинили государству[35].