Дафна - Жюстин Пикарди Страница 9

Я кивнула, и Пол продолжал:

— Первое из прочитанных мной сегодня писем Генри Джеймс отправил в несколько газет в тысяча девятьсот девятом году, когда Дж. М. Барри оформлял свой развод, и Джеймс попросил редакторов сохранить в тайне их содержание. Вот взгляните на них. — Он вытащил фотокопию письма из своего портфеля и встал рядом со мной, достаточно близко, чтобы я могла ощутить слабый пряный запах его кожи. — Взгляните, — сказал он, указывая пальцем на одну из фраз в письме. — Джеймс говорит, что они «отдают дань уважения и благодарности Барри как писателю, отмеченному печатью гения». К тому времени Джордж Дюморье уже умер, но, согласно моей теории, истинной причиной, почему Джеймс защищал Барри от нежелательного внимания публики, были отношения Барри с дочерью Джорджа Сильвией и ее сыновьями. Вот почему второе письмо, которое я смотрел сегодня, тоже представляет интерес. Посмотрите-ка. — Он вновь склонился над своим портфелем, его довольно длинные волосы падали на лицо густыми неровными завитками. — Джеймс написал его на следующий год Эмме, вдове Джорджа Дюморье, как раз после того, как Сильвия умерла от рака, и смотрите, он пишет здесь: «Она оставила в наших сердцах образ несравненного обаяния, благородства и очарования».

Мне, честно говоря, не показалось, что из этого можно извлечь обоснование для какой-либо теории: письма обычно ничего не доказывают, и их содержание показалось мне достаточно неясным и замысловатым. Я не была уверена, как их правильно толковать. Но Пола письма сильно взволновали, и я продолжала слушать. Он рассказывал, что пытается выяснить, верил ли Генри Джеймс, будто Дж. М. Барри был влюблен в Сильвию и питал нежные чувства к пятерым ее сыновьям. Потом мы обсуждали, играл Барри роль совратителя или был невинен, с этого перешли на «Поворот винта»: предполагалось ли, что призраки появлялись на самом деле, или то было отражение невроза героини. Пол высказывался за невроз, я же думала, что не надо забывать и о сверхъестественном, но не слишком энергично отстаивала эту точку зрения — я была склонна с ним соглашаться, потому что мне нравилось, как он при этом улыбался мне, и хотелось самой понравиться ему. Может быть, это прозвучит патетически, но я ничего не могла с собой поделать: он выглядел таким взрослым и умным, преисполненным глубоких познаний, мне было только двадцать лет, а ему вдвое больше, и он был очень красив — темноволосый, темноглазый, с твердыми чертами лица и морщинами на нем, которые я приняла за печать перенесенных страданий. Да, признаю: смотря на него, я думала о Хитклифе, мистере Рочестере и Максиме де Винтере… Да и как могло быть иначе, я же так давно ждала, что они сойдут со страниц любимых книг, которые я так хорошо знала, перечитала вдоль и поперек, которые стали частицей меня?

Все произошло очень быстро. Мы проговорили около часа, потом отправились на прогулку: ему была нужна порция свежего воздуха после долгого сидения в библиотеке, и мы шли и болтали по Уэст-роуд, а потом сделали круг в обратном направлении — мимо Ньюнэма и готических зданий Селвин-колледжа, и он сказал, что чувствует себя так, словно совершает прогулку в другой век, глядя на окна, сейчас затемненные, и зубчатые башни, поднимающиеся ввысь из густо обвивающего их плюща.

— А вы, — говорил он, — похожи на героиню романа девятнадцатого века с вашим красивым серьезным лицом и печальными серыми глазами. Есть ли у вас на памяти подходящая случаю романтическая история?

— Нет… хотя, пожалуй, сиротство — вполне викторианский мотив. Мой отец умер, когда я была совсем маленькой, мне еще и четырех лет не исполнилось. Я едва его помню, а через месяц после моего поступления в Кембридж умерла мать. Братьев и сестер у меня нет.

— И у меня нет, — сказал Пол, а потом поцеловал меня.

Ничего более удивительного со мной в жизни не приключалось. Он взял мое лицо в ладони, сперва очень нежно, и поцеловал в сумраке университетского сада возле часовни в морозный зимний вечер конца года. Вокруг никого не было: каникулы, все студенты разъехались по домам на Рождество, но я осталась в Кембридже — мне некуда было ехать, что меня вполне устраивало: мне здесь было хорошо. И я уже обожала Пола: мне нравилось, как он целуется, притягивая меня к себе, казалось, он был в этом куда более искусен, чем мальчики, с которыми я целовалась раньше; их было немного — два или три, точнее, два, и, честно говоря, один из них был настолько пьян, что мог бы поцеловать вместо меня пол.

И мы провели эту новогоднюю ночь вместе — для какой-то другой девушки это, может, было бы не так важно, но для меня значило все.

— Ты никогда не делала этого раньше? — спросил он меня удивленно в темноте, в моей постели, в пустом доме, а мой голос дрожал, когда я ответила:

— Это в первый раз…

В ту ночь я сказала, что люблю его, не могла себя сдерживать: когда он начал ласкать меня, я ощущала себя так, словно он воссоздает меня заново, — чувствовала, как мои руки и ноги, все мое тело обретают жизнь от прикосновения его рук, беззвучного касания его губ к моей коже. Его первая жена от него ушла, и он был одинок — я сразу это поняла: он с такой жадностью на меня набросился — не мог переносить внезапную пустоту, возникшую после ее ухода, и ощущение краха, а потом на его пути встретилась я и показалась ему свежим, неиспорченным созданием. Он сам мне это сказал, дословно так: «Ты моя девственная территория». А мне он показался благословением — чудом, возникшим ниоткуда, и, наверно, это чувство слишком быстро охватило нас — радостная, импульсивная потребность друг в друге, — пусть оно и не продлилось долго после нашей свадьбы, да и не могло: где-то в углу притаилась мрачная катастрофа его развода, всегда готовая прыгнуть на нас, да и я уже не была его девственницей, он завладел мною. Все его друзья, конечно, меня не одобрили: они, наверно, опасались, что его свобода закончится на мне — воспользовавшейся его слабостью милой юной студенточке, чистой странице, но совсем не ровне ему, сыгравшей роль удачно подвернувшегося под руку бальзама на его раны, после того как Рейчел бросила его, умчавшись, чтобы занять освободившуюся вакансию в американском университете, оставив без сожаления его и всю прежнюю жизнь.

Возможно, его друзья и были правы. Но теперь мы женаты и живем в его доме в Хэмпстеде, недалеко от арендованной квартиры на другой стороне улицы, где я выросла. Да, у него целый дом, красивый, в викторианском стиле, из красного кирпича, на тихой дороге, ведущей прямиком к Пустоши [11]. Он не оплачивается из его академического жалованья, это дом его отца, оставленный Полу по завещанию десять лет назад. Это одно из общих для Пола и меня обстоятельств: наши родители умерли, но его отец прожил несколько дольше моего, достаточно долго, чтобы Пол стал взрослым. Но у нас с ним общее ощущение невесомости, словно мы плывем по течению, хотя я подозреваю, что плыву дольше и быстрее, чем он, и выбралась на поверхность с большей глубины. Конечно, он ощущает потерю после ухода Рейчел, но у него есть надежный якорь — его работа, с которой он очень хорошо справляется, и его дом, и я. Знаю, что должна быть благодарна судьбе, ощущать себя самой счастливой девушкой на свете — ведь меня выбрал в жены привлекательный, умный мужчина, который первым сказал мне, что я красива, и привел жить в свой дом, прекрасный, благословенный дом, наполненный книгами и удобными креслами, где можно уютно свернуться клубком и читать. Свет потоком струится через большие окна и отражается на полированных деревянных полах, в саду — выращенные на шпалерах яблони и пахучие сочные розы, высаженные матерью Пола, обвитые вечнозеленым клематисом и вьющимся жасмином, который покрывает кирпичные стены даже сейчас, глубокой зимой.