Дюма - Максим Чертанов Страница 88

Тома предложил новый проект: создать профсоюзы, передать рабочим половину собственности предприятий; ему отказали. «Почему? Мы не рискуем предположить, что причиной отказа было намерение формировать из рабочих Преторианскую гвардию, которую по одному слову можно бросить на улицы, чтобы установить диктатуру исполнительной власти…» В конце мая правительство потребовало отставки Тома, потом его отправили в Бордо строить мост: увезли силой и долго никто не знал, где он. Дюма дознался и издал за свой счет брошюру «Разоблачение ареста Эмиля Тома». Парламент 21 июня по предложению Гюго решил закрыть мастерские. Закрыли так же поспешно и необдуманно, как открыли: 150 тысяч человек, привыкших, что их содержат, вмиг оказались без средств. Рабочим от 17 до 25 лет предлагалось идти в армию (шла вялотекущая кампания в Алжире), тем, кто старше, — уехать в деревню. Рабочие 22 июня послали делегатов к Мари, тот им ничего не сказал, 23-го они вышли на улицы. Требовали открыть мастерские, освободить арестованных 15 мая и «учредить демократическую и социальную республику». Было их около сорока тысяч: только четверть бывших работников мастерских, никто из имевших работу к ним не присоединился. Но мы уже видели, что 1–5 процентов населения города легко делают революции. Баррикады, город в дыму, только что посаженные деревья выкорчевали… Чернышевский, который внимательно следил за этой историей, писал: «Массы шли на битву без всяких предводителей; ни одного сколько-нибудь известного человека не было между инсургентами. Чего хотели они? Это до сих пор остается смутно для того, кто не считает достаточным объяснением их мятежа перспективу голодной смерти, открывшуюся перед ними. То не были ни коммунисты, ни социалисты, ни красные республиканцы, — эти партии не участвовали в битвах июньских дней; чего хотели они? Улучшения своей участи; но какими средствами могло быть улучшено положение рабочего класса, если бы он одержал верх? Это было темно для самих инсургентов, и тем страшнее казались их желания противникам; чего же они хотели, если не были даже коммунистами?»

Парламент передал исполнительную власть Луи Эжену Кавеньяку, брату покойного мушкетера, республиканцу, депутату, боевому генералу, воевавшему в Алжире; выбор так же удачен (для правительства), как когда-то выбор Наполеона. Объявили чрезвычайное положение. У Кавеньяка 30 тысяч войска и Национальная гвардия; бои были жестокими (юный студент Жюль Верн писал родителям: «На улицах Сен-Жак, Сен-Мартен, Сент-Антуан, Пти-Пон, Бель-Жардиньер я видел дома, изрешеченные пулями и продырявленные снарядами. Вдоль этих улиц можно проследить за направлением полета снарядов, которые разрушали и сносили балконы, вывески, карнизы…») и длились как всегда три дня, но на сей раз правительство победило. Ничего не получается, если «народ» бузит без поддержки «креативного класса», как и наоборот.

Поначалу все были на стороне Кавеньяка: Ламартин, Гюго, Дюма, Бальзак, даже Ледрю-Роллен и Луи Блан. Но к концу третьих суток ощущения переменились. Убитых от пяти до десяти тысяч, зверская жестокость с обеих сторон, восставшие резали пленных, а национальные гвардейцы, ворвавшись в дом, «зачищали» его, не щадя женщин и детей. Кавеньяка стали называть палачом. 29 июня он сложил диктаторские полномочия, но парламент назначил его премьером и «главой исполнительной власти Французской республики». Из правительства были исключены Ледрю-Роллен и Ламартин, бедный, благородный Ламартин, которому каждая сторона не простила заигрывания с другой…

Окончательно разогнали клубы, рабочий день, сниженный до 10 часов, вновь продлили до 11, восстановили денежный залог для печати… Жорж Санд писала: «Я больше не верю в республику, которая начинает свое существование с уничтожения пролетариата» (в 1871-м она тот же пролетариат назовет «грязными мерзавцами» и «убийцами»). Жирарден гневно высказался о Кавеньяке и был арестован. Дюма в «Месяце»: «Требуем безжалостного преследования убийц, всех, кто расстрелял генерала Бре, кто рубил головы, руки… но для тех, кто скажет вам: „Мы голодны, нашим женам, детям нечего есть!“ — о, для них — одного лишь милосердия; а если случится так, что из обвиняемых они станут обвинителями, тогда — правосудия». (В газете Гюго «Событие» 7 августа он сделал предсказание: «Что касается будущего республики, еще многое предстоит сделать. Пусть она сперва будет буржуазной республикой, затем, спустя годы, станет демократической, через века — социалистической».) Под военный суд отданы 14 тысяч арестованных, почти все приговорены к ссылке. Такого не было ни при Бурбонах, ни при Луи Филиппе…

29 июня Дюма в обращении «К избирателям Йонны» объявил свое кредо: «Армия с народом». Но кампания шла еще хуже предыдущей. Его обвиняли в монархизме, а он заявлял: да, я друг изгнанных принцев. «История моих животных»: «Я поклоняюсь тем, кого знал и любил в несчастье, и забываю их лишь тогда, когда они становятся могущественными и счастливыми… Почему? Я не знаю. Это голос моего сердца просыпается внезапно, помимо рассудка… Едва человек упадет, я иду к нему и протягиваю ему руку, зовут ли его граф де Шамбор или принц де Жуанвиль, Луи Наполеон или Луи Блан…» По его словам, однажды его едва не застрелили — вступился какой-то незнакомец. Программа-то его была не хуже других. Но вести себя как политик, желающий избраться, он не умел.

С театром было совсем плохо. Остейн хотел уволиться, Дюма платил актерам из своего кармана. Поставив комедию Александра-младшего «Атала», «Подсвечник» де Мюссе, «Марию Тюдор» и «Лукрецию Борджиа» Гюго и свои старые пьесы «Карл VII» и «Анжела», он сел писать новую — «Катилина»: литературоведы считают, что если и было участие Маке, то — минимальное. Сюжет — выборы и восстание в Риме за 60 лет до новой эры, естественно, с намеком на современность.

В Риме тогда была республика, верховная власть — состоящий из аристократов сенат, исполнительная — два консула, избиравшихся в ежегодном соперничестве партий аристократов и демократов. Политик Луций Сергий Катилина (108–62 гг. до н. э.) начиная с 66 года несколько раз хотел баллотироваться в консулы, его не допускали, потому что он находился под судом за взятки, в 63-м он наконец баллотировался от демократов и представил популистскую программу, обещая всеобщую долговую амнистию. Все, у кого проблемы с деньгами, от разорившихся патрициев до крестьян, были за него. Его соперник от аристократов, Цицерон, делал упор на мораль конкурентов: они развратники, взяточники. Цицерон прошел, Катилина — нет, а его однопартиец Гай Антоний, будучи избран, объединился с Цицероном. Катилина готовил заговор, его раскрыл Цицерон, он бежал, пытался поднять восстание и был убит. Во французских исторических книгах говорилось, что Катилина — негодяй вроде Робеспьера, а Цицерон — благородный спаситель демократии; лишь Мериме в 1844 году поставил порядочность Цицерона под сомнение, и Дюма, возможно, основывался на его книге.

У Блока в эссе 1918 года Катилина — личность особого революционного склада, «маньяк, одержимый», у него «выводы мозга и сердца представляются дикими, случайными и ни на чем не основанными». У Дюма он и прозаичнее, и романтичнее: бывший мошенник, который, узнав, что такое бедность, искренне возжелал помочь не только себе, но и другим: он безжалостен, но те, кто ему противостоит, так подлы (у Блока Цицерон хитер, но не подл), что симпатия на его стороне. Герцен писал в «Былом и думах»: «Помню еще представление „Каталины“, которого ставил на своем историческом театре крепко-нервный Дюма. Форты были набиты колодниками, излишних отправляли страдать в Шато д’Иф, в депортацию, родные бродили из полиции в полицию, как тени, умоляя, чтобы им сказали, кто убит и кто остался, кто расстрелян, а А. Дюма уже выводил июньские дни в римской латиклаве на сцену. Я пошел взглянуть… У меня сперся дух. Давно ли за стенами этого балагана, на улицах, ведущих к нему, мы видели то же самое, и трупы были не картонные, а кровь струилась не из воды с сандалом, а из живых молодых тел? Я бросился вон в каком-то истерическом припадке, проклиная бешено аплодировавших мещан». На самом деле пьеса тонкая и умная, французские критики ее высоко оценивали, а современники вспоминали, что она отражала душевное состояние и размышления парижан (а если Герцен считал, что надо громить тюрьмы или сидеть дома и плакать, чего же сам по театрам ходил?).