Дюма - Максим Чертанов Страница 87

В предвыборной программе он провозгласил отмену привилегий, запрет на замену рекрутов, пособия жителям трущоб. Но социалистов в «Месяце» называл врагами. Ламартина тоже начал бранить — за половинчатость. Трудно сказать, что именно в его кампании было не так — наивность, притворство, неумение притворяться, — но на выборах 23 апреля (явка — 84 процента) он получил 261 голос. Страшное унижение. С ним соперничал, в частности, Эжен Лабиш, посредственнейший драматург, известный тем, что на него работали «негры», — не прошел, но голосов набрал в десять раз больше… Гюго, впрочем, тоже в своем округе не прошел. И Жирарден. И Тьер — обалдеть! — не прошел. Вот вам и всеобщее избирательное право…

В итоге в Учредительном собрании оказалось 500 очень умеренных республиканцев (в том числе Барро, Ламартин — слава богу, хоть он-то прошел! — и доктор Биксио), 300 орлеанистов и легитимистов, два родственника Наполеона и всего 80 левых, включая Барбеса, Блана и Этьена Араго, одновременно назначенного руководителем почтового департамента (за полгода этот весельчак ввел в употребление почтовые марки и вообще оказался толковым чиновником). Бланки и Распай не прошли — чересчур левые. (Бланки пытался вытащить людей на улицы 17 марта против Временного правительства и 16 апреля против выборов — не вышел никто.) В целом парламент оказался куда реакционнее, чем ждали: отклонил законопроект о создании министерства труда и запретил политические клубы. Как обычно, вслед за Францией встрепенулась Европа, восстали итальянцы и поляки; храбрый мушкетер Бастид, когда-то приговоренный к казни бунтовщик, а ныне солидный человек, назначенный министром иностранных дел, отказался направить войска в поддержку восставших. Разогнанные клубы возмущались, поляки-эмигранты возмущались; низовые активисты решили 15 мая, когда палата в очередной раз будет обсуждать польский вопрос, устроить восстание, все лидеры отказались участвовать, заговор возглавил Алоиз Юбер, которого многие (но не Дюма) считали полицейским провокатором.

Демонстрация (согласованная) от площади Бастилии через бульвары к Бурбонскому дворцу, народу — около двадцати тысяч, в основном иностранцы и рабочие, часть из которых пострадала от безработицы, часть была недовольна закрытием клубов; никакого «креативного класса». Дюма присутствовал в палате как корреспондент «Свободы» и в очередной раз наблюдал, как толпа вломилась в зал и объявила парламент распущенным, после чего по традиции побежала в мэрию и там учредила правительство, включавшее Бланки, Блана и всех известных левых, несмотря на то, что они ее «кинули», не явившись на демонстрацию. Временное правительство приказало Национальной гвардии — таким же рабочим — очистить мэрию и арестовать организаторов и активистов. Блан бежал в Англию, Бланки посадили, Барбеса, только вышедшего из тюрьмы, где он отбывал пожизненный срок, приговорили к тому же (в 1854-м он получил амнистию и эмигрировал). Республика защищалась налево и направо; 22 мая закрыли клубы Бланки и Распая и в те же дни обсуждали закон, воспрещающий жить во Франции Бурбонам и Бонапартам. Дюма написал, что осуждает попытку мятежа, но закрытие клубов и высылку «нежелательных» иностранцев — тоже; «Свобода» отказалась публиковать его статью, и он основал (на это уходил один день) газету «Французские новости»; не выдержав конкуренции с его же «Месяцем», она закрылась 24 июня.

По некоторым округам на 4 и 5 июня назначили довыборы. Дюма ткнулся в воспетый им департамент Жиронда, но та же мысль пришла в голову Тьеру и Жирардену — написал, что снимает свою кандидатуру «в пользу более достойных», но, наверное, чертыхался. Нотариус Шарпийон, ведший его дела, был родом из Йонны и посоветовал баллотироваться там. Соперники — старый враг Гайярде и Луи Наполеон, которого никто не принимал всерьез, так как он, вроде бы (путаница в законах) имея право избираться, был выслан и не мог стать членом парламента. Началась быстротечная кампания. Все плохо: «Едва я ступил на землю департамента Йонна, как все местные газеты набросились на меня. Зачем явился? Разве я бургундец? Разве я виноторговец? Где мои виноградники? Изучал ли я вопросы виноделия? Значит, у меня нет департамента, значит, я политический бастард…» Попрекали дружбой с принцами и герцогами. Жозеф Прудон, один из родоначальников анархизма, в газете «Представитель» писал: «Господа Александр Дюма и Виктор Гюго… напялившие на себя маски республиканцев, не гнушаются любой клеветой… Засадить социалистов в Шарантон ^[20] — вот идеал этих болтунов». Прудон назвал писателей как таковых «вульгарными паразитами»: «Любой невежа и хам может назваться писателем, литература не имеет ни идей, ни мыслей… ни один честный человек не выберет профессию литератора… они занимались чепухой, когда другие изучали социальные науки. Революция была сделана вопреки им». Главным объектом атаки был Гюго. Прудон, хотя и клеймил парламентскую демократию, в апрельских выборах участвовал, не прошел и теперь пробовал снова, Гюго был его конкурентом, а Дюма подвернулся под руку.

Дюма ответил статьей во «Французских новостях»: писатели больше, чем кто-либо, сделали для революции. 4 июня Гюго был избран, Прудон тоже, они помирились, и Прудон успокоился. Тьер избрался сразу по четырем округам (так было можно). Дюма не прошел, набрал не так мало — 3458 голосов, но был лишь третьим. А Луи Наполеон набрал в Йонне 14 тысяч 989 голосов; он был избран в четырех департаментах, включая Сену. Но политиков-тяжеловесов это не насторожило. Клоун-популист, высланный — чем он опасен? Левые пугали больше; 7 июня вышел закон о запрещении демонстраций и «уличных сборищ». Его приняла власть, которая три месяца назад образовалась в итоге «уличных сборищ».

Гюго и Блан настаивали, что Луи Наполеон должен сидеть в парламенте. Несмотря на противодействие Ламартина и Ледрю-Роллена, такое решение приняли, но тот сам отказался от полномочий, опасаясь принятия более жесткого закона о высылке. Место от Йонны освободилось, и Дюма выдвинул свою кандидатуру вновь. Он должен избраться, иного пути нет. Газеты расходились плохо — их слишком много, а денег у людей мало. Исторический театр пустел, на «Монте-Кристо» почти не ходили, новых пьес писать некогда (Маке в одиночку, видимо, тоже не мог). 25 мая поставили «Мачеху» Бальзака, выручка никакая. Дочь надо содержать в пансионе, слуг — кормить, сын почти не зарабатывает, жена выиграла апелляцию, а чем платить? Только обжулить (не бедствует же она): продал мебель подставным лицам, включая Маке, и перевез к нему в имение, вдобавок заняв у него денег. Лошадей и экипажи пришлось продать по-настоящему, с убытком, зверей, кроме собак и кошек, подарить зоопарку…

Люди не ходили в театр и не покупали лошадей не только потому, что после революции всегда неразбериха и деловая активность падает, но и потому, что финансовый кризис продолжался, а бороться с ним не умели даже теоретически. Гарнье-Паже, министр финансов, повысил налоги — правительство возненавидели, ситуация не улучшилась. Еще хуже с Национальными мастерскими. Их учредили по проекту молодого химика Эмиля Тома: государство всем найдет работу и будет платить одинаковую зарплату, а кому работы не хватит, дадут пособие. Дюма интересовал этот проект и восхищал Тома: он писал о нем во «Французских новостях». В апрельском докладе Мари, министру общественных работ, Тома жаловался, что нашел работу лишь каждому четвертому и что квалифицированных рабочих негде использовать по специальности. Администраторы Национальных мастерских сами чувствовали, что глупо заставлять токаря мести улицу; вскоре установился порядок, когда рабочие утром «отмечались», днем курили, а вечером получали зарплату. Она была небольшая, но ничего не делать соблазнительно, и многие работники частных фирм устремились в мастерские. «Правительство было очень недовольно Тома; в мае прошел слух, что его хотят убить. 15 мая он не сумел удержать 14 000 рабочих от того, чтобы присоединиться к толпе, окружившей Бурбонский дворец».