Тайный год - Михаил Гиголашвили Страница 87

Принс растерянно оправдывался:

– Это я из другого письма переписал…

Швырнул раздражённо лист на пол:

– Много же ты всякого у других берёшь! Негоже так! Ежели пишешь – надо своё писать, а на других писак плюнуть! Ты у меня спроси – я тебе правильно отвечу, а не у всяких старых кобелей переписывай… Иди!

Возбуждённый разговором о толмачах, стал ходить по келье, украдкой думая, что ему, если решится на побег в Англию, нужен будет свой толмач – знает ли Принс аглицкий язык? И для Евдокии Сабуровой тоже толмач надобен – как ей в Англии изъясняться, если он заберёт её из монастыря с собой на остров?

Такой расклад брезжил в мозгу, не решаясь громко заявиться, но лаская душу самой своей возможностью. Да, ему бы хватило одной Сабуровой на простую человечью жизнь вдали от невзгод и докук! Но не даёт царям Всевышний простых радостей – изволь изворачиваться!

Прошка принёс горячие сдобы, икру, белорыбицу, сметану, простоквашу.

– Кругляшу налей сметанки!

– Кроли разве жрут молочное? – усомнился Прошка.

– Этот пожрёт. Налей!

Не успел Прошка налить в плошку сметану, как кроль стал её вычерпывать розовым язычком.

– Вишь ты, скотинка! – удивился Прошка. – Всеядная тварь! Поди, и мясцом не побрезгует оскоромиться, коли дать!

На это, разламывая парну́ю сдобу и окуная её в сметану, сказал, что животные твари поумнее иных двуногих скотов, ибо никогда больше, чем от природы надо, не жрут, оттого и толсты не бывают. Если дикая лань толста, то в два счёта в лапы волку попадёт. Если заяц тучен – лиса тут как тут, на сальце зарится… А жирны бывают только те твари, что возле человека жмутся, праздно жируют, хищнарей под его боком не боясь: собаки, кошки, свиньи, коровы, овцы – они, наподобие своих хозяев, от пережору лопаются…

Прошка, косясь на кроля, тщательно лижущего пустую миску, заметил:

– Кто жирен, а у кого и портки спадают!

– Чего? Это у кого спадают? Не у тебя ли, скапыжника? – Погрозил кулаком. – Пошёл. Баню готовь.

Уходя, Прошка сообщил, что от Бомелия слуга, курчавец-облизьян, новую мазь принёс.

– Сколько говорить – не облизьян, а обезьян! – исправил, но слуга не верил: как же не облизьян, если эти твари целый день свои красные зады до блеска лижут?

– И ты б лизал, если б доставать мог… От чего мазь?

– От болезней.

– Болезни разные, брехун! Положи на полку.

Жевал белорыбицу, кидая кусочки кролю (тот подъедал их с усердным урчаньем) и будоражась: Шиш какой-то подозрительный терьяк привёз, от Бомелия мазь «от всех болезней» – что, они его за недоумка считают? От всех болезней! Да как это может быть? Если б в мире такая мазь была, то за ней короли и цари друг за дружкой в очереди стояли, лишь бы заполучить! «Зачем царство, если от язвы умру? Или уморить хотят, заговор плетут? Ты эту мазь втирать будешь – а язвы-то как раз и появятся!» – невесело думал, смотря в трубу, подаренную Биркиным, где по-детски прыгали цветные стёкла, складываясь в круги, цепи, ромбы.

Да, и у него в детстве была сходная трубка… И моток ниток – в самом дремучем лесу дорогу найдёт… И волшебное перо… Бака Ака говорила, что это перо от Жар-птицы, коя живёт в Ирии ^[127], в золотой клетке, а ночами летает по райскому саду и освещает его собой, словно тысяча огней. И он вставал ночью проверять, светит ли перо. И оно светило, словно светлячок в безлунную ночь! Но сгинуло перо вместе с другими игрульками – затоптано сапогами Ивана Шуйского в дни мятежа. Ничего, отлились кошке мышкины слёзки! Увидел Иван-обрубок потом свои ноги, отдельно от тулбища на плахе лежащие…

Проснувшись к вечеру, хотел сразу послать за Родей Биркиным, сыграть с ним в тавлу, отчёт послушать. Но ещё вчера собирался допросить рынду, а это важнее, чем тавла, хотя в этой игре – как в жизни: дал слабину, одряб душой, утерял веру в себя – и пропало: выскользнет твоя участь из твоих рук, как рыба морская, не опознать и не поймать её потом в глубинах жизни!

Велел Прошке привести из подвала Тимоху Крюкова, на что Прошка поморщился:

– А чего его сюда тащить – он, почитай, без мытья уже месяц по острогам! Наверняка смердит как хряк в хлеву, тебе самому дюже противно будет. Тут не свиной саж, а царский покой! Да и вшей натрясёт. Его лучше там, в подвале… Там и нужное для спроса имеется…

Небольно ткнул Прошку посохом в бок:

– Молчи, балабол! Я в подвал идти не хочу – там лестницы больно круты. И ноги зело болят. Ещё шандарахнусь. А вшей и у тебя, поди, предостаточно. Нет, веди сюда!

Снял с себя часы и бережно упрятал под подушку – на всякий случай. Туда же заодно сунул и трубу-веселуху, чтоб невзначай не разбить, – кто его знает, как допрос повернётся?

Вот приведён в кандалах рында Тимоха Крюков, брошен на пол на колени.

Недовольно нахмурился, повёл носом – прав был Прошка: на вид грязён, воняет зело. Воздуху дайте!

Стрельцы распахнули створки окна и встали за Тимохой, но им было приказано ждать за дверью. Шиш, сунувшийся зайти, тоже был прогнан («Иди, Принсом займись, охрану у ворот проверь, в пекарне одна печь куксится, исправь!»). Не дело, чтобы тайный допрос разные ненужные уши слушали, хотя бы и Шишовы!

Внимательно оглядел съёженного, на коленях юношу – лицо в подтёках синевы и струпьях болячек, ногти отросли и черны, глаза тоскливо-безнадёжно смотрят в пол. Ткнул его посохом в плечо:

– Как же ты, Тимоха, на меня войной решил идти? На своего царя, которого защищать и лелеять должно? Обидеть хотел? Да не одного царя – всю державу! Это надо же удумать – шапку Мономахову спереть! Да знаешь ли ты, что сей венец золотой был прислан самим императором Константином! А вместе с ним – крест животворящего дерева, бармы и сердоликовая чаша, из коей пил ещё римский кесарь Август. А ты хотел сию корону украсть и скупщикам-жидам снести! Вот зол умысел, так зол! Даже лютый враг до такого вряд ли додумается своим вражьим умом, а вы вот… сподобились!

Тимоха мелко затряс разбитым лицом:

– Не было этого, государь! Христом Богом клянусь – не было! Наговор! Гнусная облыжная клевета! – и пригнулся к полу в земном поклоне, отчего цепи зазвенели, а Кругляш заворочался в своём углу, боязливо кося красным глазом в человека на коленях.

Пристукнул посохом:

– Ну да, все вы так говорите: наговор, клевета, оболганье! Эти слова сболтнуть легче лёгкого! А доказать можете? Вот и Афошка Вяземский на дыбе всё кричал: «Наговор, наговор!» – а потом вышло наружу, что это именно он секрет открыл, что я Новгород усмирять собираюсь. А там, в Новгороде, все успели перепрятать добро, а многие заторщики сбежать сумели. А почему он это сделал? Со злобы или с подлости? Нет, от алчности великой. Его жена родом из Новгорода, там богатую родню имела, вот он и скажи жене: упреди, мол, своих родичей, чтобы всё попрятали, – государь войной собирается на вас. «А мне за подсказку – треть добра!» – добавил. А что баба знает – то последняя свинья знает. Так одно лазейное слово всё дело попортить может. Ну и поплатился Афошка за язык!