Тайный год - Михаил Гиголашвили Страница 84

– Нет, она из купечества была… И не в Тавриду угнана, а дальше, в Исламбул.

«Молодец, не соврал! Мог бы сказать – да, я боярин, князь, дай мне то да сё!» – понравилось.

– Как дальше шло?

Дальше мать жила с купцом в Голландии, пока не влюбилась в итальянского шкипера и не сбежала с ним в Тоскану, где научилась особому шитью и стала известной швеёй, пока её не подкосила холера. А он, Даниил, всё время с ней был, поэтому и разные языки знает.

– Какие же?

– Фламандский, рейнский, тосканский, польский… Московскую речь…

Лучше бы последнее слово не было говорено!

Вспыхнул, схватил листы, замахнулся ими:

– Да, гадёныш, московскую речь ты знаешь! И вот тут, в своих клеветных письменах, неизвестно кому писанных, врёшь, что царь московитов на бешеного коня похож и безумен до того, что на всех встречных бросается с пеной у рта! Как сие понимать? Зачем такую кабалу стряпать? – Потряс листами. – Это как разуметь? Вот я набросился на тебя? Укусил?

Принс, поняв, зачем вызван, закусил губу, побледнел, понурился:

– Я… Меня… Мне… Мну… Это я у других списал, тебя не видя…

– Не видел – а говоришь? Разве это честно? Хорошо? Праведно? Лепо?

– Нет, – прошептал Принс. – Это плохо.

Пристукнул посохом:

– Ложь – смертный грех! И даже посмертный – ибо и после кончины лгуна ложь по земле разлита остаётся, людям в наследство! И дальше ты в своих злохитрых словесах, меня не видев и в моих состольниках никогда не сиживая, бахарь ты фряжский, опять гнусно лжёшь!

И зачитал отрывок, где стояло, что у московского царя – грубые манеры, он опирается локтями на стол и ест пищу, взяв её руками, иногда полусъеденное кладёт обратно в чашку.

– Враньё беспросветное! И ложки у меня есть! И мысы! И ставцы! Объедки собакам и шутам бросаем! Вот вилок нет – это правда. А у тебя? Ну, вилка, габель, сатанинская рогатина есть? Нет? И не имей никогда! Сие есть дьяволова выдумка, ею можно не токмо глаза, но и горло проткнуть… Этим ваш Лютор с сатаной в адской пещере занят: возьмёт дубовую шабалу ^[123], расщепит её, сделает двурогое вильце, сатана оближет – и готовы муки для православной глотки!

Принс покачал головой:

– Я латинской веры.

Это разъярило ещё больше:

– Хрен редьки не слаще! Все вы одним миром мазаны! Не хотите признать, что наша греческая вера – самая правильная и чистая, ну и не надо, Бог сам потом разберётся, кто прав был, по делам его. По мне, что латиняне, что люторане – всё одно еретики, хуже сарацинов! Знаю, что задумали союз против Руси, за счёт Руси и на обломках Руси, – а этого я не позволю! Слышал меня, сопля?!

Принс обескураженно бормотнул, что ничего не замышляет, чтит законы, но получил чётками по лбу:

– А зачем, гадина языкатая, писать, что я облизанное в общую чашку обратно кладу? Да, иногда даю саморучно моим людям лучшие куски – но зачем я это делаю? А? Зачем? – А когда Принс через силу предположил, что, может быть, сотрапезники стесняются сами за едой тянуться, хохотнул: – Аха-ха, это Малюта, Федька Басман или Афошка Вяземский такие стеснильцы? Да они, если голодны, как волки на жратву накидываются, никаких молитв не творя, за уши не оторвёшь! Самому Иисусу Христу куска не дадут, если Он, наг и бос, на землю снизойдёт и у них хлеба попросит!

И начал разъяснять сему юноше, что с рамзесовых времён идёт так: царь должен самолично раздавать куски и этим отмечать заслуги своих ратников: сам не ест, пока всех не насытит, с руки своих орлов кормя. А в каждом куске – намёк и указание: тут мяса много – значит, молодец, заслужил хорошей службой; тут помене – ну, стало быть, бо́льшего не достоин; этому – варёную морковь за нерадение, тому – горькой редьки за леность; а кому-то вообще – лук да жгучий перец.

– И ничего – жуют, аж за ушами трещит! Чавкают и головами кивают – вкусно, мол, спаси Бог! И тот, кто лук хреном закусывает, – тоже кивает, хотя слёзы градом сыплются! И каждый знает: получил то, что заслужил, и слов не надо тратить. Ха, попробовали бы не взять! Или не проглотить даденного! – Постепенно успокоился, пригладил бороду, подозвал по-кошачьи кроля: – Кис-киса! Кис-киса! Иди ко мне, ангелок-голубок!

Кругляш, навострив уши и расправив крылышки, соизволил вылезти из красного угла и вперевалку добраться к людям. Принс во все глаза смотрел на кроля.

– Что, удивлён? Это ангел мой ручной, у меня живёт, советы даёт, что с такими лгунами, как ты, делать… Потрогай, если не боишься!

Принс не боялся, потрогал:

– Странно сие! Крылья?

Убеждённо вскинул руку:

– А что странного, что у царя в советчиках – ангел? Кому и быть, как не ангелу? И про это не забудь в своих писульках обозначить: мол, у московского деспота в потатчиках – ангел! Да, вот ещё, вспомнил! – вскрикнул с недоброй ухмылкой. – Ты меня не только безумным конём и грубой сипой обзываешь, но ещё и плотоядцем выводишь, что боярским девкам смотрины устраивает, со всех волостей их собрав, словно скот безъязыкий, себе на усладу и плотские утехи отбирая… А как их отобрать, если не осмотреть? А? Скажи, как? – Схватил Принса за отворот камзола. – Я же с ними хороводы водить не могу? Или на лавочках сидеть, песни петь прикажешь? Или через свах и сводней знакомиться? Вот и отбираю, да не сотни для утех, а одну – в жёны! Я не древний Геракл, чтоб всех осилить. К слову, не слышал – говорят, в Европии какая-то срамная чума от шпанцев буйствуе, правда ли? Не ведаешь?

Принс сказал, что да, правда, – шпанцы, будь они неладны, в Америке лам вместо баб сношали и от них звериную болезнь понесли. И сама болячка подло зла: пока язва не вылезет, человек не знает, что болен, а язва долго не показывается, скрытно сидит, а иногда и вообще наружу не выходит – и тогда человек может годами болеть, а потом сразу покрыться язвами и струпьями и сгнить заживо. И все, с кем он любовь имел, тоже будут больны или мертвы. В Неметчине эта напасть названа «куммер», или «скорбь», а про больных говорят: «У него куммер в носу, на ногах, он весь в скорбях».

Услышав это и обливаясь подлым податливым потливым плотным страхом, вскочил на ноги, охнул:

– Что ты, что ты! Окстись! – Стал креститься, хотя мысли оставались на земле: «Это сколько же времени я болен? И сколько от меня больны? И жёны все? И Анюша? О, знать бы, какая баба меня заразила! Хотя куда там – баба… Это Всевидящий через бабу карает за непотребство и похоть, как Он покарал Адама через Евву, изверг их, виновную и невинного, в пучину мирской печали и греховной круговерти!»

Как ни странно, это успокоило: раз кара от Господа, то и нечего печалиться, ибо всё в мире – в Его длани: решил отнять – отнимет, решит дать – даст, а ты при чём? Надо взять, что Он даёт, и дальше брести…

Спросил, намотав чётки на запястье: