Лиля Брик: Её Лиличество на фоне Люциферова века - Алиса Ганиева Страница 84

«Прочитавши это, сказал:

— Это написано о Норкище» ^[399].

Однако же «Норкища» осталась на бобах. Вероятно, оттесняя ее от наследства, Лиля пеклась не столько о деньгах, сколько о собственной единственности. Характерно, что в одном разговоре уже после ухода Маяковского она сказала Полонской: «Я никогда не прощу Володе двух вещей. Он приехал из-за границы и стал в обществе читать новые стихи, посвященные не мне, даже не предупредив меня. И второе — это как он при всех и при мне смотрел на вас, старался сидеть подле вас, прикоснуться к вам» ^[400].

В мае, перед тем как Полонскую вызвали в Кремль, Катанян и Асеев пришли к наркому просвещения Андрею Бубнову и по его предложению написали обращение, в котором просили правительство закрепить за семьей Маяковского права на наследство (половину его «жене» Лиле Брик и по шестой части матери и сестрам). В качестве семьи перечислялись все упомянутые в предсмертной записке — кроме Норы.

Уже через месяц «Известия» напечатали постановление Совета народных комиссаров об увековечении памяти Маяковского, обязавшее Госиздат выпустить полное академическое собрание сочинений поэта — под наблюдением Лили Юрьевны Брик. Каждой из четырех наследниц назначалась персональная пенсия в 300 рублей (равная средней зарплате ученого в 1930-е годы). Поднимался также вопрос о сохранении комнаты поэта. Срок очередного разрешения на проживание в ней заканчивался у Маяковского 15 апреля 1930 года, так что, выходит, освободил он ее ровно в срок. Теперь комната официально закреплялась за Лилей.

Кстати, шуршание бумажек перед прощанием с Маяковским Полонской послышалось неспроста. В мусорном ведре у письменного стола поэта обнаружились два листочка из отрывного календаря — от 13 и 14 апреля — и разорванная пополам фотография, самый первый снимок Лили и Маяковского, сделанный в 1915 году и хранившийся у него в отцовском портсигаре. Судебное следствие велось так неаккуратно, что бумажки даже не изъяли, и фотографию забрала себе уборщица (через много лет она отдаст ее в музей поэта).

За разбор бумаг взялась Лиля, взяв в подручные Галину Катанян. Все письма Татьяны Яковлевой она уничтожила — муза может быть только одна. Последнюю, купленную в Париже рубашку, в которой Маяковский стрелялся, забрала пока себе, как и все ценные книги и вещи поэта (следователи вернули всё изъятое ей в руки). Многие видели в этом корысть. К примеру, дочь Маяковского Патриция Томпсон довольно едко рассказывала журналистам, как уже после смерти Лили побывала в гостях у ее пасынка, как изучала у них в квартире рисунки, рукописи и вещи своего отца, из которых ей ничего не досталось, как хозяева дома предложили ей кусочек одежды Маяковского и она подумала: «Предложить родной дочери кусочек одежды? Тогда как им досталось всё? Ну что это за люди!» Впрочем, если бы не Лиля, бережно сохранившая всё, что было связано с ее Щеном, кто знает, дошло бы до нас вообще что-нибудь? Недаром в ноябре 1930 года Лиля запишет:

«Никто кроме нас Володей не интересуется. Без нас всё было бы в печке» ^[401].

Как бы то ни было, но очень скоро Лиля с Осей переедут в дом кооператива имени Красина, о чем для них позаботился Маяковский. Он и с того света продолжал кормить их. Правда, ненависть к Брикам в окололитературных кругах тоже крепла. Бытовала точка зрения, что именно Лиля довела поэта до пули. Сплетня даже превратилась в стихи Ярослава Смелякова. Они были напечатаны в 1973 году, в десятом номере альманаха «Поэзия»: