Лев Толстой - Анри Труайя Страница 80

Соня не без страха получила пакет с его дневниками и целую ночь их читала. От страницы к странице рушился облик будущего супруга, каким она себе его представляла. Подобные признания трудно было бы вынести и женщине зрелой, здесь же с ними столкнулась восемнадцатилетняя, выращенная матерью так, что ничего не знала о «грязных» сторонах жизни. Она не могла понять, как человек, так прекрасно говоривший о добродетели, самоотречении, смелости, был в то же время так слаб и развращен. Почему такая резкая смена взглядов в политике, искусстве, любви? И что за безудержный интерес ко всему, что затрагивает его лично? Занимаясь так много собою, не захочет ли он заняться и ею? Если его принципы так суровы, станет ли требовать и от нее морального совершенства, которого в ней нет? А если мнение его меняется столь быстро, не оставит ли ее на другой день после свадьбы? Натура противоречивая, настоящий двуликий Янус – вот что такое ее жених. В глаза Соне бросались страшные строчки, посвященные женщинам, его осуществившимся и несвершившимся желаниям… Она заливалась слезами. «Помню, как тяжело меня потрясло чтение этих дневников, которые он мне дал прочесть, от излишней добросовестности, до свадьбы. И напрасно: я очень плакала, заглянув в его прошлое», – напишет Софья Андреевна.

К утру девушка успокоилась. С красными глазами, припухшими веками, улыбаясь, вышла навстречу Льву Николаевичу, который пришел узнать, что она думает. Толстой казался уставшим, взволнованным. Соня утешила его, сказав, что прощает все, вернула тетради, но в глубине души чувствовала, что произошедшее поправить нельзя – оно оставило след на всю жизнь.

Свадьбу назначили на 23 сентября 1862 года, таинство должно было совершиться в восемь вечера в придворной церкви Рождества Богородицы на территории Кремля. Утром, когда все в доме было вверх дном, неожиданно приехал Толстой и прошел в комнату дочерей Берсов. Обычай требовал, чтобы в день венчания молодые не виделись. При его появлении Соня забеспокоилась – что еще хотел он сообщить ей? Бледный, растерянный, с неподвижным взглядом, Лев Николаевич сел рядом с ней между уже запакованными сундуками и чемоданами и спросил, уверена ли она в том, что любит его, и не будет ли жалеть, что не пошла за Поливанова или кого-то другого из ее поклонников. Сам он не боится мнения света, а потому разрыв вовремя кажется ему лучше мучений после свадьбы. Соня подумала, что Толстой ищет предлог, чтобы отказаться от женитьбы, расплакалась. Когда он пытался утешить ее, в комнату, негодуя, вошла Любовь Александровна. «Нашел когда ее расстраивать, – укоряла она. – Сегодня венчание, ей и так тяжело, да еще в дорогу надо ехать, а она вся в слезах».

Сконфуженный жених стал просить прощения и скоро ушел. В шесть часов измученная Соня стала одеваться – к венцу ее готовили сестра Таня и подруги. Легкое, воздушное платье окутывало ее как облако, оставляя открытыми, по моде того времени, плечи и шею, на голове – венок из цветов.

По православному обряду жених должен был приехать в церковь первым и прислать оттуда шафера предупредить невесту, что ждет ее. Соня давно уже была готова и томилась в ожидании рядом с родными. Время шло, никто не приезжал. Невесту стала терзать ужасная мысль – не сбежал ли ее суженый. Она вспоминала все, что сказала утром, и сомнения перерастали в уверенность. Полуживая от страха, не решалась поднять глаза на родителей, которые, конечно, все понимали. В конце концов в дверь позвонили, но это оказался не шафер, а очень возбужденный слуга Толстого Алексей. Оказалось, что он запаковал чемоданы и забыл оставить Льву Николаевичу чистую рубашку. День был воскресный, все магазины закрыты, а вещи сложены у Берсов. Пришлось открывать чемоданы, перерывать вещи. Найдя драгоценную рубашку, Алексей бегом бросился домой.

Но вот прибыл довольный шафер с сообщением, что граф Лев Толстой, одетый с ног до головы, ожидает невесту у входа в церковь. Начались слезы, прощания, советы: «Что мы будем делать без нашей маленькой графини», – сетовала няня. «Без тебя я умру от горя», – говорила Таня.

Доктор Берс болел, а потому оставался у себя в кабинете. Любовь Александровна взяла икону мученицы Софьи и благословила дочь. Соня села в карету и одна, без родителей, отправилась в церковь, которая находилась неподалеку. Все время пути, не переставая, плакала. Сквозь слезы видела деревья, жениха, освещенную церковь и толпу незнакомых людей, которые зашептались при ее появлении. Таинство совершали два священника, торжественно пел хор. За молодыми стояли два шафера, державшие венцы. Одним из них был отвергнутый Митрофан Поливанов, которого уговорила Любовь Александровна. Соне казалось, происходит что-то неизбежное, как стихия, а потому и раздумывать не над чем.

После церемонии родные и самые близкие друзья собрались у Берсов, чтобы поздравить новобрачных. Было приготовлено все, «что обычно бывает на свадьбах: шампанское, фрукты, конфеты». Соня переоделась в дорожное темно-синее платье, Сергей Николаевич заранее уехал в Ясную помочь тетушке встречать молодых. Отправлялась с ними в путь пожилая горничная Берсов Варвара, чтобы молодой хозяйке не было так одиноко на новом месте. И вот разлука, все, кроме Льва Николаевича, который молча проявлял нетерпение, заплакали. Стали прощаться. Когда Лиза подошла к Соне, та внимательно на нее посмотрела – глаза ее были полны слез. Присели, помолчали минуту, поднялись, раздались последние слова прощания и благословения, молодые вышли на порог.

За порогом ждал новенький дормез, запряженный шестеркой лошадей, кучер и форейтор. Шел дождь, «в лужах отражались тусклые фонари улиц и только что зажженные фонари кареты». На верх дормеза увязали багаж, Толстой стал торопить с отъездом. Молодые сели в карету, Алексей захлопнул дверцу и забрался на заднее, верхнее сиденье, где уже устроилась Варвара. «В воздухе послышался не то стон, не то громкое восклицание; в нем слышались и ужас и страдание раненого сердца…» Любовь Александровна… Тяжелая карета тронулась в путь.

Забившись в уголок, Соня продолжала плакать. Слушала, как по крыше барабанил дождь, копыта лошадей стучали по мостовой, ветерок время от времени колыхал занавеску, и в карету проникал бледный свет фонарей – все вокруг казалось мокрым, холодным, мрачным и беспокойным. Впервые расставшись с родными, она испытала вдруг страх перед этим немолодым бородатым человеком, который имел теперь над нею какие-то ужасные права, о которых ей ничего не было известно. Нет, не напрасно в своей повести дала ему фамилию Дублицкий. Это действительно человек «double», двойственный, способный на самое лучшее и на самое худшее. Соня вздыхала и отворачивалась, Толстой заметил, что она, должно быть, совсем не любит его, раз так страдает, разлучаясь с родными. Не зная, что ответить, девушка насупилась.

На станции Бирюлево Лев Николаевич попытался рассеять возникшую между ними натянутость, стал нежнее и веселее. Им, «молодым, да еще титулованным, приехавшим шестериком в новом дормезе, открыли царские комнаты, большие, пустые, с красной триповой мебелью», очень неуютные. Соня почувствовала еще большую неловкость – забившись в угол дивана, сидела как «приговоренная».

«– Что же, хозяйничай, разливай чай, – говорил Лев Николаевич».

Соня послушалась. Движения ее были скованны, она не решалась перейти на «ты», не называла мужа и по имени. Дождь все шел, прибывали новые постояльцы, хлопали двери, раздавалось ржание лошадей, крики конюхов. В эту ночь в Бирюлеве она стала ему женой.