Карамзин - Владимир Муравьев Страница 8

…Всякое приятное чтение имеет влияние на разум, без которого ни сердце не чувствует, ни воображение не представляет. В самых дурных романах есть уже некоторая логика и риторика: кто их читает, будет говорить лучше и связнее совершенного невежды, который в жизнь свою не раскрывал книги. К тому же нынешние романы богаты всякого рода познаниями. Автор, вздумав написать три или четыре тома, прибегает ко всем способам занять их, и даже ко всем наукам: то описывает какой-нибудь американский остров, истощая Бишинга; то изъясняет свойство тамошних растений, справляясь с Бомаром; таким образом, читатель узнает и географию, и натуральную историю; и я уверен, что скоро в каком-нибудь немецком романе новая планета Пиацци будет описана еще обстоятельнее, нежели в „Петербургских ведомостях“».

Далее Карамзин пишет об ошибочности мнения, что романы могут дурно влиять на нравственность. Человеческая природа такова, объясняет он, что она тянется к добру и ищет в романе изображения не дурных, а хороших людей и сравнивает себя с ними, становится на их место и тем развивает и укрепляет в себе добрые чувства. «Дурные люди, — замечает Карамзин, — романов не читают».

Карамзину было около десяти лет, когда на него обратила внимание соседка по имению графиня Пушкина (в повести она названа графиня Мирова) — 25-летняя светская дама, вынужденная жить в деревне с мужем-стариком. Она скучала, сначала занялась мальчиком от скуки, и так как он «до того времени не знал ничего, кроме Езоповых басен, „Даиры“ и великих творений Федора Эмина» (признание самого Карамзина), взялась обучать его истории и географии. Ее познания были невелики, и скоро он почти сравнялся с ней в знаниях научных. Гораздо более в этом отношении ему дала графская библиотека, из нее он получил «Римскую историю» Шарля Роллена в переводе В. К. Тредиаковского. Устарелый язык перевода не был для Карамзина помехой: за неуклюжестью фраз он видел и воображал те события, о которых повествовалось.

«Какими приятными воспоминаниями обязаны мы Истории! Мне было 8 или 9 лет от роду, когда я в первый раз читал Римскую, — вспоминал он, — и, воображая себя маленьким Сципионом, высоко поднимал голову. С того времени люблю его как своего Героя. Аннибала я ненавидел в щастливые времена славы его, но в решительный день, перед стенами Карфагенскими, сердце мое едва ли не ему желало победы. Когда все лавры на голове его увяли и засохли, когда он, укрываясь от злобы мстительных Римлян, скитался из земли в землю, тогда я был нежным другом хотя нещастного, но великого Аннибала и врагом жестоких республиканцев».

Графиня (Карамзин называет ее в «Рыцаре нашего времени» Эмилией) разбудила в мальчике «нежные, — как называли их тогда, — чувства». Четверть века спустя после описываемых событий, живя в Москве — а графиня была москвичкой, — Карамзин постарался собрать о ней сведения и узнал, что «московские летописи злословия упоминали об ней весьма редко, и то мимоходом, приписывая ей одно кокетство минутное или — (техническое слово, неизвестное профанам!) — кокетство от рассеяния, исчезавшее от первого движения рассудка и не имевшее никогда следствий».

Приветив мальчика, графиня Эмилия прежде всего позаботилась о его внешнем виде — «старалась образовать в нем приятную наружность», говорит Карамзин, обучала манерам — как надо ходить, кланяться, одела по моде: «Через две недели соседи не узнавали Леона в модном фраке его, в английской шляпе, с Эмилиною тросточкою в руке и совершенно городского осанкою». «„Я хочу заступить место твоей маменьки, — сказала она мальчику. — Будешь ли любить меня, как ты ее любил?..“ — Он бросился целовать ее руку и заплакал от радости…» Называя графиню маменькой, в какой-то момент мальчик начал испытывать к ней не совсем сыновние чувства.

Карамзин назвал романы «теплицею для юной души, которая от сего чтения зреет прежде времени», и, конечно, хотя он и сомневался в том, что картина любви может иметь столько прелести для восьми-десятилетнего мальчика, чтобы он забывал обычные для этого возраста игры, однако описанные в романах любовные истории и эпизоды западали в память, волновали воображение, тем более что он был склонен часами «играть воображением».

В то же время графиня, видимо, отдавшись привычке, обратила на мальчика свое кокетство от рассеяния. Когда он приходил, встречала его «нежными поцелуями» («когда, не было графа», — замечает Карамзин), он «служил» ей при утреннем туалете: расчесывал ей волосы («которые любил он целовать»), подавал башмаки («Можно ли так унижаться благородному человеку?» — скажут провинциальные дворяне. Зато он видел самые прекрасные ножки в свете), во время уроков французского языка она садилась возле и клала голову ему на плечо, чтобы можно было глядеть в книгу, которую он читал. Прочтя правильно несколько строк, он «взглядывал на нее с улыбкою — и в таком случае губы их невольно встречались: успех требовал награды и получал ее!».

Кокетство от рассеяния возымело свое действие. «Заря чувствительности тиха и прекрасна, но бури недалеко, — пишет Карамзин в „Рыцаре нашего времени“, обращаясь к графине Эмилии. — Сердце любимца твоего зреет вместе с умом его, и цвет непорочности имеет судьбу других цветов!» И однажды в летний день Леон, купавшийся в речке, увидел, что к тому же месту приближается графиня в сопровождении служанок и трех английских собак. Он выскочил из воды, спрятался в кустах и стал наблюдать, как она раздевается. Тут его учуяли английские собаки и бросились на него, он убежал. Опомнившись, мальчик «с унылым видом, через час времени, возвратился к своему платью; но, видя, что к шляпе его пришпилена роза, ободрился… „Маменька на меня не сердита!“ — думал он, оделся и пошел к ней… Однако ж закраснелся, взглянув на Эмилию; она хотела улыбнуться и также закраснелась. Слезы навернулись у него на глазах… Графиня подала ему руку, и, когда он целовал ее с отменным жаром, она другою рукою тихонько драла его за ухо. Во весь тот день Леон казался чувствительнее, а графиня — ласковее обыкновенного…». На этом эпизоде обрывается роман «Рыцарь нашего времени». При публикации в конце, где обычно пишется «Продолжение следует», стояло: «Продолжения не было». И это не литературный прием. Тем летом кончилось домашнее деревенское воспитание Карамзина: отец отвез его в Симбирск и отдал во французский пансион, открытый в городе неким господином Фовелем, которого по просьбе дворян пригласил в Симбирск служивший в Москве сенатор А. И. Теряев.

У Фовеля Карамзин проучился недолго — год или полтора — и считался первым по успехам среди учеников. От времени учебы в Симбирске у Карамзина остались два ярких воспоминания. Одно — о столетнем старике Елисее Кашинцеве, который угощал его банею и зеленым чаем и был известен тем, что звонил в колокола, когда Симбирск праздновал Полтавскую победу, а потом был гребцом на той лодке, в которой плыл Петр Великий, когда ехал на персидскую войну. Об этом Кашинцеве Карамзин писал И. И. Дмитриеву в 1824 году: «Я обрадовался, нашедши здесь у живописца Орловского старинные часы с вырезанным на них именем этого Елисея… Мир его праху!»

Второе воспоминание — о враче-немце, который учил его немецкому языку. Этого доброго старика знал и И. И. Дмитриев. В своих воспоминаниях поэт пишет: «Очень помню его привлекательную, несмотря на спинной горб, физиогномию; он говорил тихо; в глазах и на устах его сияла кротость и человеколюбие». Замысел сказки Карамзина «Прекрасная царевна и счастливый карла», написанной в 1792 году и рассказывающей о том, как царевна полюбила горбуна-карлу, у которого «телесные недостатки» возмещались «душевными красотами», наверное, возник под впечатлением о добром горбуне-немце.