Салтыков - Сергей Мосияш Страница 77

Одно счастливое свойство спасало Бутурлина от душевных переживаний: протрезвев, он напрочь забывал вчерашнее. И не находилось смельчака напомнить главнокомандующему о его позоре, тем более что трезвым он опять становился гордым и недосягаемым, стройным и красивым, грозой для неприятеля и диктатором для подчиненных:

— Вам приказано. Исполняйте.

И Александра Борисовича нисколько не смущало, если отданный вечером приказ противоречил утреннему:

— Исполняйте, не рассуждайте!

От Познани, согласно утрясенному с Конференцией плану, он должен был двинуться в Силезию на соединение с австрийским корпусом Лаудона и вместе атаковать Фридриха И, но Бутурлин пошел вдруг на Глогау, отправив в Петербург реляцию: «Сначала возьму Глогау, а потом пойду на Бреславль».

Возможно, этим фельдмаршал хотел нейтрализовать вред, нанесенный изменой Тотлебена, который наверняка сообщил врагу о планах русского командования. Но в реляции в объяснения решил не вдаваться.

В Петербурге таким поворотом были шокированы, а Елизавета Петровна сказала с досадой:

— Он что? С глузду съехал?

Однако Александр Борисович не постеснялся попросить у Лаудона еще и осадной артиллерии, которой, естественно, тот дать ему не спешил. И правильно сделал, поскольку от Глогау Бутурлин повернул в Силезию с намерением взять ее столицу Бреславль, о чем незамедлительно сообщил Лаудону и в Петербург.

Но, подойдя к Бреславлю, Бутурлин учинил военный совет, на котором не столько слушал генералов, сколько говорил сам:

— Я полагаю, Бреславль штурмовать нельзя, поскольку при штурме будут большие потери и не исключено, что Нас может атаковать прусский генерал Цитен, следящий за нашим передвижением. И если ударит со спины Цитен, а из города гарнизон, сами понимаете, чем это может кончиться. А после столь славных побед нам будет стыдно потерпеть конфузию.

— Но давайте я поверну свои полки навстречу Цитену, — сказал Чернышев.

— Но он же на той стороне Одера.

— Ну и что? Вон Краснощеков с казаками уже побывал на той стороне.

— Нет, нет, Захар Григорьевич, я не могу распылять армию. Это чревато.

— Чем чревато-то, Александр Борисович?

— Бедой, Захар Григорьевич, бедой. На этой стороне к нам направляются обозы с продовольствием, с деньгами. А представьте, мы уйдем на ту сторону? Противник тут же перехватит их. Вы шутите, потерять сразу триста тысяч рублей.

С такой суммой действительно шутить нельзя. И Бутурлин настоял, а совет не возразил:

— Идем на Лейбус. И как только обозы прибудут, переходим на ту сторону и попробуем искать счастья в бою с королем.

В Петербурге в Конференции возмущались, что главнокомандующий никак не дает решительного сражения прусскому королю, оправдываясь в реляциях военным советом: мол, совет так постановил. Эти ссылки на «совет» настолько надоели в Петербурге, что императрица не выдержала:

— Господи, мне это слово уже стало омерзительно!

И Конференция, отправляя Бутурлину очередной рескрипт, верноподданно повторила сие: «Повелеваем вам на крепость Глогау напрасно покушения не делать и времени не тратить. Двигайтесь к Франкфурту, займите Берлин по примеру прошлого года. Если принц Генрих вышлет против вас корпус, то непременно нападите на него без всякого «совета». Этих бесплодных советов было столько, что уж само слово «совет» омерзит…»

Но никакие понукания не помогали заставить фельдмаршала Бутурлина напасть на врага. Казалось уже, что эта кампания так и закончится бесславно для русской армии в бесполезных маршах и отговорках главнокомандующего.

Но вот Бутурлин уступил Лаудону дивизию под командой нетерпеливого Чернышева. И именно его гренадеры, наскучившись по настоящему делу, решили исход боя при штурме Швейдница. Взобравшись на высокие стены крепости и ворвавшись внутрь, смяли и разгромили гарнизон.

После взятия крепости Чернышев отправил в Петербург реляцию о победе австро-русских войск при Швейднице.

— Слава богу, — крестилась Елизавета Петровна, — хошь не до конца осрамились ныне.

— Вполне может случиться и еще одна виктория, ваше величество, — сказал Воронцов.

— Где?

— Под Кольбергом. Ныне отправлен туда граф Румянцев, генерал весьма боевой.

— Да надо бы кончать с этим злосчастным Кольбергом. Сколь можно конфузиться.

— Он просит еще два-три полка.

— Так пошлите.

— Мы писали Бутурлину: усильте Румянцева. А он одно трусит: а с чем я останусь?

— Немедленно отпишите ему, пусть шлет Румянцеву все, что тот просит. Немедленно! А сам пусть хоть и с одним полком остается, все едино они возле него без пользы хлеб переводят.

Хотел того или не хотел, но Бутурлин своей нерешительностью лил воду на мельницу прусского короля.

— Ничего не понимаю, — делился Фридрих с де Каттом. — Он мечется туда-сюда, словно не он за мной, а я за ним гоняюсь.

— Может, он исполняет тайный наказ великого князя, — предположил де Катт.

— Вполне может быть. Во всяком случае, если я уцелею, то есть если он мне позволит уцелеть, то после войны придется и его наградить орденом Черного Орла. Заслуживает.

Фридрих никому не говорил вслух и даже себе не хотел признаться, что после Кунерсдорфа он стал бояться русской армии: «Они дерутся, как сто чертей!»

И если раньше он искал встречи с русскими, то теперь старался избегать их.

— Моей нынешней армией можно только грозиться, но не воевать, — мрачно шутил он, — Только чудо может спасти меня.

Втайне он надеялся на это «чудо», внимательно изучая сообщения из Петербурга о здоровье Престарелой императрицы: «Зажилась старая карга».

Чтобы хоть как-то ободрить приунывшего монарха, Финкинштейн однажды примчался с сообщением:

— Ваше величество, у нас вот-вот явится новый союзник.

— Кто?

— Дания.

— Вы что? Смеетесь? — разозлился Фридрих.

— Нет, нет, ваше величество. Датский король пригрозил России объявить войну.

— Что? Серьезно? — удивился король, готовый рассмеяться.

— Да, да, да.

— Чего ради?

— Датский король требует от великого князя Петра Федоровича отдать им Голштинию, полагая, что тому довольно наследовать Россию.

— А что великий князь?

— Он не отдает. Это, мол, моя родина. И Фридрих Пятый грозится войной.

— Ой, насмешил ты меня, Финкинштейн.

Как не мрачны были мысли короля, но при такой новости он посмеялся от души.

— Фридрих Пятый от старости из ума выжил. Да Россия пальцем шевельнет, и от него мокрого места не останется. Слава тебе, Господи, что так много родишь ты дураков. Без них мы бы пропали.