Как богатые страны стали богатыми, и почему бедные страны остаются бедными - Эрик С. Райнерт Страница 74

В главе III мы упоминали труд Фейта Людвига фон Зекендорфа, который обнаружил, что в Германии нет экономической базы для создания такого процветающего общества, как в Голландии. Ученый понимал: чтобы государство функционировало, необходимо изменить его экономическую базу, набор присущих ему профессий и отраслей и их географическое расположение. Зекендорф предлагал сделать из Fürsten (нем. «принцев») модернизаторов, утверждая, что их Recht (нем. «право») управлять неразрывно связано с Pflicht (нем. «обязанностью») постоянно модернизовывать государство и в конечном итоге создать такие условия, при которых Fürsten стали бы не нужны и развились бы условия для создания демократии. По мнению Зекендорфа, успешное правление несло в себе зерно самоуничтожения и зарождения нового строя, но путь к демократии лежал через диверсификацию экономики и непременный отказ от производства одних только сырьевых товаров ^[190]. Сегодня мощная связь между продвинутой индустриализацией и демократией признается по-прежнему, например, Фрэнсисом Фукуямой ^[191]. Однако никто сегодня не признает, что, во-первых, от экономического строя (городских ремесел и промышленных отраслей) зависит политический строй, а не наоборот; во-вторых, что промышленность ни в одной стране не появилась без того, чтобы ее осознанно строили, охраняли и стремились к ней. Создание и защита промышленной деятельности есть создание и защита демократии.

5. «Приведите в порядок конкурентоспособность»

Термин «конкурентоспособность» был порожден экономической наукой периода конца истории; в моду он вошел в начале 1990-х годов ^[192], но вначале считался крайне сомнительным. «Понятие конкурентоспособности страны, — писал Роберт Райх в 1990 году, — это один их редких терминов общественного дискурса, которые из туманных становятся сразу бессмысленными, без какого-либо промежуточного периода». Впоследствии Райху, профессору Гарвардского института государственного управления имени Кеннеди, предстояло стать министром труда США при президенте Билле Клинтоне. На этом посту он отстаивал идею, что Соединенные Штаты должны развивать экономические секторы, обладать повышенным потенциалом по созданию добавочной стоимости (high-value sectors), что, заметим, вполне соответствует нашему индексу качественных характеристик видов экономической деятельности. В работе, опубликованной через пару лет после этого, Пол Кругман, профессор Массачусетского технологического института, дважды назвал Райха попсовым интернационалистом и несколько ненаучно раскритиковал понятие «high-value sectors». Однако в той же работе от Кругмана досталось и термину «конкурентоспособность». «Если мы сумеем научить студентов кривиться, когда они слышат слово конкурентоспособность, то мы окажем своей стране огромную услугу». Кругман в то время придерживался идей Давида Рикардо.

Хотя обоим враждующим экономическим лагерям США — и Райху, и Кругману — одинаково не нравилось слово конкурентоспособность, оно становилось все популярнее. Я считаю, успех этого термина объясняется двумя причинами — его туманностью и гибкостью. Можно убедительно сказать о нищем попрошайке и о целой стране, что они недостаточно конкурентоспособны; это прозвучит значительно и вместе с тем непонятно. Как мы еще увидим, этот термин настолько гибок, что может означать противоположные явления — как более высокие, так и менее высокие зарплаты, в зависимости от обстоятельств.

На уровне фирмы термин «конкурентоспособность» довольно прямолинеен. Это способность фирмы расти, соревноваться и быть прибыльной на рынке. В книге «Конкуренция» Портер пишет, что у слова конкурентоспособность нет устоявшегося определения. «Единственная разумная концепция конкурентоспособности на национальном уровне — это производительность», — добавляет он позже, чем, однако, не слишком нам помогает ^[193]. Как мы уже видели на примере с мячами для бейсбола и для гольфа, дело не в производительности как таковой, а в выборе продукта, в котором страна производительна. Брюс Скотт, профессор Гарвардской школы бизнеса, сформулировал определение, которое использовала ОЭСР в своей программе «Технологии и экономика»: «Конкурентоспособность страны можно определить как степень, до которой в условиях открытого рынка страна способна производить продукты и услуги, которые могли бы конкурировать с зарубежными, и при этом сохранять и увеличивать свой внутренний реальный доход» [курсив мой — Э.Р.] ^[194].

Согласно этому определению конкурентоспособность — это процесс, в ходе которого реальные зарплаты и национальный доход поддерживаются несовершенной конкуренцией и приносят стране ренту. В этом, вероятно, причина того, почему неоклассические экономисты возражали против этого термина. Однако такое понимание конкурентоспособности вполне объясняет нашу версию того, как разбогатели богатые страны, — теорию Другого канона. Традиционно, когда рыночные условия делали такое развитие страны невозможным, для защиты областей, в которых технологический прогресс шел успешно, вводились тарифы; конкуренция при этом сохранялась. Чем более отсталой была страна, тем более высокие тарифы ей требовались для того, чтобы этот способ был эффективным.

Таким образом, конкурентоспособность обозначает процесс, который способствует обогащению людей и стран путем увеличения их реальных зарплат и доходов. И тем не менее несколько лет назад в Уганде я столкнулся с тем, как этот термин используется для защиты противоположной стратегии — снижения зарплат. Текстильные заводы, привлеченные в Уганду Актом об экономическом росте и торговых возможностях в странах Африки (договоренностью между США и Африкой о размещении в Африке заводов по сборке готовых деталей, аналогичных мексиканским «макиладорас»), стали неконкурентными на международном уровне. Тогда президент Мусевени сократил зарплаты рабочим, чтобы Уганда стала конкурентоспособной.

Так что этот гибкий термин отлично подходит нашему веку туманного мышления и объясняет провал ведущих экономических теорий. Он может описывать механизм всеобщего обогащения (как в определении ОЭСР), а может использоваться, чтобы убедить рабочих смириться с еще большей бедностью (как в случае Мусевени). Печально то, что в Европе этот термин все чаще используется во втором значении, на пару с «гибкостью рынка труда» (которая неизменно означает гибкость в сторону понижения). Для того чтобы быть конкурентоспособными, мы должны снизить свой уровень жизни.