Жизнь спустя - Юлия Добровольская Страница 74

Кто как реагировал:

Луиджи Визмара, пользуясь тем, что у него был телекс и секретарша – очень приличный человек, держал в курсе моих дел Эми, а она – других.

В скобках. Однажды в воскресенье Визмары провели весь день у кого-то на даче, и в их отсутствие у них дома в «гетто» побывали: оставили кучу в унитазе – их методы! – де, наше дело предупредить.

Уго по телефону: «Помни, что ты не одна, мы в одной лодке. Держись. Как у тебя с деньгами?»

Он же: «Хочешь, я приеду в Москву?»

Он же: «Обратись к послу».

Он же: «Буду действовать по официальным каналам».

Он же: «Был в Риме у замминистра иностранных дел. Есть сдвиги».

Он же: «Роньони и Коломбо (министры внутренних и иностранных дел – Ю.Д.) вплотную взялись за дело».

Мильоло (посол Италии в Москве), на приёме: «Ни в коем случае не выбрасывай наши приглашения; я понимаю, что тебе не до того, но не пропускай приёмов в посольстве, пусть они видят, что мы с тобой. Я объяснил Роньони, что отказ это норма, надо настаивать, чтобы сделали исключение.»

Виктор Абрамович Цуккерман (музыковед): «А я-то мечтал: вот исполнится год со смерти Гортензии Павловны, и я предложу вам объединить наши судьбы…»

Плучек, на заснеженном Тверском бульваре (Зина, укутав его, как кутают детишек в мороз, отправляла Валентина Николаевича на оздоровительную вечернюю прогулку; он звонил мне и мы оздоровлялись вместе). Услышав мою новость, – «Валик, я уезжаю» – он рывком размотал шарф, сунул в карман варежки и разразился часовой тирадой: «Давно пора! Кому как не тебе! Молодец! Не будь я безъязыким… Вот ты ругала меня за то, что я, по сравнению с Питером, деревенщина, не удосужился выучить хоть один язык… Но когда Питер разъезжал с гувернантками и гувернёрами по Европе, меня мама посылала на Сухарёвку менять последнюю серебряную ложку на пару селёдок…» Разговор наш был давний, но видно задел Валю за живое.

Юра Сенокосов (книжник мой дорогой!): «Купи брошюру Черненко «КПСС и права человека» и дай три телеграммы – Брежневу, Тихонову и Андропову. «Брошюра раскуплена», – был мой ответ.

Любимов: «Надо опять идти к Бобкову». (Стиснула зубы и пошла. Генерала как подменили.)

Лена Немировская: Будут тянуть, пока не разойдутся твои переводы Родари и Шаши: в советском книжном магазине не могут продаваться книги в переводе эмигрантки.

Тамара Владимировна Иванова: «Чутьё меня никогда не обманывает: помучают, но в конце концов выпустят».

Наталья Михайловна: «Пропаду я без вас, Юлечка. Одно утешение, что мне останется тостер».

И – слушайте, слушайте! Татьяна Алексеевна Кудрявцева (журнал «Иностранная литература»): «Юля, мы вам пошлём вызов… Будете для нас переводить по-прежнему». Чистая неправда, но Татьяна Алексеевна сохранила лицо.

Большинство же коллег отмалчивались. В то подлое время слово как никогда было равносильно поступку. А на поступки мало кто был способен. Когда я собирала справки для Овира – в «Худлите» и в «Прогрессе» (об отсутствии материальной задолженности), сотрудники бегали на меня смотреть.

Из серой жизни восьмимесячного «отказного» периода запомнилось 5 марта 1982, когда обедали у меня после лекции Мераба на факультете психологии и традиционно чокнулись – поздравили друг друга с двадцать девятой годовщиной смерти Людоеда; пусть неровное число, а приятно. Лев Разгон следил, чтобы знаменательную дату не забывали.

И, в заключение, вот как откликнулся на моё решение перевернуть страницу жизни мой старинный доброжелатель – профессор русской литературы Виктор Андронникович Мануйлов: