Лиля Брик: Её Лиличество на фоне Люциферова века - Алиса Ганиева Страница 74

Но сестры проворачивали спецоперацию. Они находились в постоянном контакте и то и дело обменивались новостями. Лиля сообщала о настроении Маяковского и его развлечениях с Норой, Эльза же поставляла информацию из Парижа: что говорят о Татьяне, куда она ездит, с кем общается. Да и ОГПУ не сидело без дела. Советские агенты, разумеется, с самого начала следили за любовной связью Маяковского с буржуйкой и предательницей родины Яковлевой. Не к лицу советскому поэту так беспринципно якшаться с чуждыми элементами. Уж не хочет ли он остаться в Париже? Хлопоты поэта по вывозу из России сестры Татьяны, Людмилы, им тоже, разумеется, не нравились.

В общем, Лиля, конечно, была в курсе бурного успеха Яковлевой в Париже. Шляпница-сердцеедка каталась на дорогих автомобилях и меняла поклонников как перчатки. Всё это было доказательством ее вероломства. Она не любила Володю, ей просто льстило его внимание. Атмосфера накалилась до того, что Брики усадили Маяковского для серьезного разговора. 28 августа Лиля записала в дневнике: «Дома был с Володей разговор о том, что его в Париже подменили» ^[343]. «Нет никакого смысла ехать в Париж, — твердили они. — Оставайся лучше с Норой, вон как девочка тебя любит!» Нора, конечно, была для Лили с Осипом удобнее — хотя бы потому, что, несмотря на юность, была замужем и ничем не грозила существованию «щеняче-кисяче-осячьей» семьи.

Но Маяковский на этот раз заупрямился и был настроен решительно. Правда, режущие по сердцу слова Бриков о Татьяне как будто оправдывались. Она совсем ушла на дно, а последняя телеграмма Маяковского вернулась с ответом о ненахождении адресата. Маяковский не сдается и пишет Татьяне 5 октября:

«Неужели ты не пишешь только потому, что я “скуплюсь” словами?! Это же нелепо. Нельзя пересказать и переписать всех грустностей, делающих меня еще молчаливее.

Или, скорей всего, французские поэты (или даже люди более часто встречающихся профессий) тебе теперь симпатичнее? Но если и так, то ведь никто, ничто и никогда не убедит меня, что ты стала от этого менее родная и можно не писать и пытать другими способами.

Таник, если тебе кажется, что я что-либо забыл, выкинь всё это немедленно в Сену или в еще более мутные и глубокие места. <…> Детка, пиши, пиши и пиши. Я ведь всё равно не поверю, что ты на меня наплюнула. Напиши сегодня же!» ^[344]

Но детка не написала — возможно, потому, что их письма перехватывались, или потому, что и в нем, и в ней одновременно росли сомнения. «Французские поэты и люди более часто встречающихся профессий» упоминаются Маяковским неспроста — Лиля с охотой пересказывала ему все Эльзины сплетни о развлечениях Татьяны. А Эльза Татьяне — все Лилины о развлечениях Маяковского. К тому же утонченной красавице, дорвавшейся до сладкой жизни, до высшего общества после ужасов военного коммунизма, мерзлой картошки, бараков, после выступлений в больницах перед ранеными красноармейцами, вряд ли хотелось назад — в пургу, в индустриальные ямы великой социалистической стройки. Маяковский завлекал ее весьма сомнительными приманками:

«У нас сейчас лучше, чем когда-нибудь и чем где-нибудь. Такого размаха общей работищи не знала никакая человечья история.

Радуюсь, как огромному подарку, тому, что и я впряжен в это напряжение. Таник! Ты способнейшая девушка! Стань инженером. Ты, право, можешь. Не траться целиком на шляпья.

Прости за несвойственную мне педагогику. Но так бы это хотелось!

Танька-инженерица где-нибудь на Алтае. Давай, а?..» ^[345]

Право, нашел чем завлекать любимицу парижских кутюрье — работой инженером на Алтае! В общем, возвращение эмигрантки к корням казалось затеей всё более фантастической. Недаром 8 сентября Лиля записывает в дневнике:

«Володя меня тронул: не хочет в этом году за границу. Хочет 3 месяца ездить по Союзу. Это влияние нашего с ним жестокого разговора. Уж очень он хороший, простой, примитивный. Пришли из “Печати и Революции” и Катанян. Заседали шумно. Володя опоздал — должно быть, девочка».

Впрочем, там же 19 сентября записано:

«Вечером Володя у Яншиных. Он уже не говорит о 3-х месяцах по Союзу, а собирается весной в Бразилию (т. е. в Париж)» ^[346].

История с отменой поездки в Париж осенью 1929 года довольно мутная. Маяковский обмолвился любимой, что нельзя пересказать и переписать всех грустностей, делающих его молчаливее. Вот и Нора пишет: «…настроение у Маяковского сильно испортилось. Он был чем-то очень озабочен, много молчал. На мои вопросы о причинах такого настроения отшучивался» ^[347]. Но что это были за грустности?

Принято считать, что Маяковскому было отказано в выездной визе и что отказ подстроила Лиля. Сама она всегда яростно отрицала это: дескать, у Маяковского был такой статус, что его пускали всюду, а на этот раз он якобы сам не захотел лететь и просто не подал заявление на загранпаспорт. Лилины заверения подтвердились документально — литературоведы раскопали, что заявления и вправду не было. Вот и пасынок Лили, Василий Катанян-младший, с надрывом прогоняет черные сплетни: «Повторяю: не подавал. Лиля всегда говорила это, но ей не верили» ^[348].

Однако же Б. Янгфельдт считает, что Маяковскому, скорее всего, отказали-таки, но в устной форме, вызвав на Лубянку: мол, подавать документы бессмысленно.

Отзывы современников этот устный отказ подтверждают.

Роман Якобсон: «В конце сентября Маяковскому отказали в выездных документах».

Павел Лавут (концертный администратор, устроитель лекционных туров Маяковского по Союзу): «Окончательный отказ в выезде, вероятнее всего, он получил 28 сентября».

Галина Катанян: «Отказ в заграничной визе был сделан издевательски. Его заставили походить. И отказали так же, как остальным гражданам Советского Союза, — без объяснения причин» ^[349].

Очевидно, Маяковский не мог распространяться о своем разговоре на Лубянке. Татьяна оставалась в неведении, почему он не едет, и решила, что их роману пришел конец. Только потом Эльза расскажет ей, что Маяковскому не оформили выезд — значит, и вправду, он рвался к ней, что бы там ни твердила Лиля. Но пока она лишь почувствовала, что ее руки развязаны: «Писем больше не было. Я волновалась тогда, что у него неприятности, что “уже началось” (имея в виду гонения на поэта. — А. Г.), никто не был на его выставке двадцатилетия его работы (выставка была позже. — А. Г.)… Осенью 29-го дю Плесси оказался в Париже и стал за мной ухаживать. Я была совершенно свободна, ибо Маяковский не приехал. Я думала, что он не хочет брать на себя ответственность, сажать себе на шею девушку, даже если ты влюблен. Если бы я согласилась ехать, он должен был бы жениться, у него не было бы выбора. Я думала, может быть, он просто испугался…» ^[350]