Ингмар Бергман. Жизнь, любовь и измены - Тумас Шеберг Страница 69

Карин Бергман подозревала, что Кэби Ларетай отнюдь не возражала против репортажа из “Сильянсборга”: “Да она наверняка была согласна”. А реакция на письмо сына? “Он просит нас не позволять его четвертому браку разбить наше к нему отношение. В этом письме тот же Ингмар, с которым я встречалась апрельским вечером в Софийском приюте. Эрик очень сомневался, но я отвечу так, как подсказывает сердце. Если они хотят, то добро пожаловать”.

Если Ингмар Бергман совершенно искренне писал, что очень боится за свои отношения с родителями, он очень плохо их знал.

“Источник” частью снимался в Даларне, в Реттвике, тогда-то они и посетили белую известняковую церковь в Буде, построенную в середине XIX века, со средневековым створчатым алтарем. Она стоит на высоком холме и величаво смотрит на чудесный ландшафт. Идея повенчаться там принадлежала Ингмару Бергману. Написав родителям, что они поженятся потихоньку и в секрете, он запретил и Кэби Ларетай рассказывать ее родителям, где и когда состоится свадьба. “Так решил Ингмар, никому не говорили ни слова, чтобы новость не попала в заголовки вечерних газет”. Но, утверждая в письме, что все произойдет “без посторонних”, Бергман лгал. Он пригласил своего врача Стуре Хеландера, писательницу Уллу Исакссон (сценаристку “Источника”), своего ассистента Ленна Юрцберга, а также Бритт Арпи, хозяйку гостиницы “Сильянсборг”.

Несмотря на скрытничанье и клятву молчать, взятую со всего гостиничного персонала, пресса все же пронюхала о свадьбе, и они тщетно пытались отделаться от репортеров и фотографов, которые на автомобилях преследовали их до самой церкви. Бергман на “вольво-амазоне” пробовал оторваться от них, Ларетай прятала лицо под шарфом. В церкви заперли дверь, и бракосочетание сопровождалось громким стуком – фоторепортеры барабанили в дверь.

Бергман был в темном костюме, Кэби никогда не видела его таким стройным и элегантным и думала, что он с его валлонскими корнями выглядит как испанский дворянин. Он взял ее руку и со словами: “Теперь нас двое – ты и я”, – надел ей на палец купленное в Реттвике обручальное кольцо.

Прочитав в газетах о венчании, Карин Бергман рассердилась, что отнюдь не удивительно. “Я не получила ни строчки в ответ на письмо, написанное 9 августа. Мне очень больно!” Впрочем, в конце осени и зимой напряженные отношения нормализовались. Карин и Эрик Бергман посмотрели по телевизору один из концертов Ларетай, который им очень понравился, хотя Карин Бергман, упоминая о невестке, неизменно заключала это слово в кавычки. Накануне ужина, на который в пасторском доме ожидали “Ингмара и Кэби Ларетай, его новую жену”, он послал родителям подарок – большой красивый глобус с подсветкой изнутри. “Вечером позвонил Ингмар, вправду очень мило с его стороны”, – писала Карин в декабре.

Но, как всегда в семье Бергман, в новом году их взаимоотношения опять подвергнутся испытаниям.

Прежде чем переехать в юрсхольмскую виллу, молодожены некоторое время жили в однокомнатной квартирке на Грев-Турегатан, той самой, где Бергман жил с прежними своими женщинами. Там вообще было очень тесно, а оттого, что они взяли для Кэби напрокат фортепиано, просторней не стало. Когда она жарила ему ежедневное телячье филе, вся квартира наполнялась чадом, даже при открытой балконной двери. Как вспоминает Ларетай, они были счастливы, но на заднем плане виднелись темные полосы.

Переехали они осенью 1959 года. Красивая вилла располагалась в тенистом саду из яблонь и вишен. Неподалеку, всего в нескольких минутах езды на автомобиле, жила графиня Ингрид фон Розен с семьей, и это безусловно не случайность. Ларетай часто бывала в отъезде, и режиссер мог с легкостью перезваниваться и видеться с матерью своего недавно родившегося ребенка. Но жене Бергман говорил, что решил поселиться в Юрсхольме, поскольку именно здесь жил его близкий друг Стуре Хеландер.

Вполне возможно, Кэби Ларетай, по крайней мере на первых порах семейной жизни, была единственным предметом его желаний. Письма, которые он подписывал “Имми”, имели двоякий смысл. В январе 1960-го, когда Ларетай спросила его, почему он так любит именно ее, она получила поэтичный и одновременно сдержанный ответ. Слово “любить”, писал он, странное, затертое и к тому же печальное. Он объяснит ей свою любовь иначе. Она переполняет его, когда играет на фортепиано и становится “таинственным, неуловимым измерением за гранью разговоров и движений, иногда за гранью тебя самого, находящегося в комнате”. В этом заключены огромная радость, богатство и защищенность. Его уважение к ее профессионализму и артистической ясности совершенно естественно. Он благодарен и горд. Подрезая ему ногти, читая вслух, она притягивает его поближе к себе, окружает своей красотой словно мягкой защитной оболочкой. Ее тело полно тайн, неразгаданных и волнующих загадок. Ее способность наслаждаться не похожа ни на что, с чем он сталкивался раньше. Она единственная говорит с ним о его работе, не огорчая его и не обижая. И красива именно так, как ему нравится. Красиво двигается и говорит, хорошо одевается, и руки у нее красивые, и зад крепкий. И пахнет она “хорошо, по-женски”. Ее требование правдивости, “предельной правдивости”, если надо, – штука трудная, но, пожалуй, все-таки хорошая. Он писал, что ощущает рядом с нею невероятное – защищенность, “хотя, возможно, это иллюзия”, и закончил письмо словами, что тоскует по “новизне, которой я так боюсь”.

Их продолжающаяся переписка – чтение неизменно завораживающее, так как показывает дорогу к концу; это словно крик утопающего, он молит о помощи, а помощи нет, ведь он сам тянет себя ко дну.

Бергман в марте 1960-го:

Я говорю так много лишних, неподходящих слов. […] Я отравлен тем злом, с каким соприкасался в профессии. […] Любимая! Прошу тебя об одном: имей со мной терпение. Я стану лучше, обещаю стать лучше. Буду работать над собой и вырвусь из этого проклятия, в котором живу. Мне лишь надо знать, что ты со мной, что ты любишь меня и прощаешь. Я ведь вижу, как обижаю тебя, знаю, как плохо поступаю. Если бы это мое письмишко достало до глубин твоей души. Я всегда был до ужаса истеричен. Знал об этом и презирал себя. А одиночество было звеном в борьбе с истерией. Мне стыдно за себя, и из-за публичности, свалившейся на меня как раз сейчас, я чувствую себя раздетым, выставленным посреди площади на всеобщее обозрение.

Бергман в январе 1961-го:

Ужасно тоскую по тебе, любимая. Уезжая, ты забираешь с собой жизнь, и мне приходится существовать как бы на резервной батарейке, которой в лучшем случае хватит до твоего возвращения, когда ты вернешь мне жизнь.

Я воспринимаю нас как неделимое целое, чувствую, что мы делим всё и что помехи и досады, возникающие меж нами, это пустяки, не имеющие значения. Они не препятствуют необходимости работать над собой и измениться, еще больше открываться, тянуться к тебе, искать тебя еще энергичнее. Всему этому я должен учиться, ведь всю жизнь, с самого детства, усваивал прямо противоположное.

Ларетай в дневнике, в январе 1962-го:

Бог свидетель, с Имми не заскучаешь… разве что когда он не снимает. а не снимает он уже довольно давно. Усталый и невеселый, дома он только смотрит телевизор. Наверно, отсутствие стимула и заставляет меня досадовать на телевизор, не позволяет дать ему покой и отдых? Не знаю. Но приезд (и уже отъезд) в Хельсинки оживил меня, хотя расстаться было трудно. […] Между мной и Имми что-то сломалось, и меня гнетет это смутное ощущение? […] Оттого, что Имми вроде как страдает от моей радости и оживления, когда они приходят с тех сторон, с какими он сам никак не связан? Всему виной интенсивная жажда общности? Он боится потерять нашу общность из-за моей любви к какому-либо месту или человеку – к моей Линде, – к которым он ничего такого не испытывает? […] Мои восторженные рассказы о концертах, эти отчеты о стимулах (людях, местах, успехах) пробуждают у Имми, похоже, лишь ревность и демонов. […] Какие глубины в Имми так ущербны, что он даже раз в жизни не способен просить, принимать, искать, умолять!