Уроки русского. Роковые силы - Виктор Кожемяко Страница 68

А совсем недавно, когда грандиозно праздновалось 200-летие Великой французской революции, почему-то никто не вспоминал о том, что это была чудовищная кровавая резня, унесшая жизни миллионов людей. Кстати, Франции был нанесен чудовищный урон. Судите сами: население Франции к моменту революции составляло порядка 25 миллионов человек (по подсчетам нашего крупнейшего специалиста по исторической демографии Урланиса), при этом число жертв революции составило около 4 миллионов человек. То есть каждый шестой. Это ничуть не превышает наши потери во времена революции, несмотря на то что технические средства уничтожения были несравнимо менее совершенными (например, тогда еще не было и в помине пулеметов). А так как Франция — страна католическая, то рождение ребенка вне брака было страшным позором, в результате чего Франция потерпела совершенно катастрофический демографический урон. До революции она была самым многолюдным европейским государством и самым сильным, что доказала наполеоновская армия, захватившая почти всю Европу и только в России потерпевшая крах. Так вот, представьте себе, население основных стран Европы выросло в течение XIX века в 2,5–3 раза, а во Франции за век только на 40 % (так как имел место громадный дефицит мужчин).

Таким образом, если вы хотите ругать революцию, то вы должны при этом признать, что наша революция, как и всякая революция, была чудовищно гибельной. Кстати, это имеет очень простое и убедительное объяснение. Ведь каждая революция считает, что существующее к моменту ее начала общество как бы не имеет права на дальнейшую жизнь. Его пороки страшно преувеличиваются, оно подлежит отрицанию, это необходимо для обоснования острейшей необходимости создания нового общества. Но новое общество существует только в головах революционеров, а это значит, что в принципе вся жизнь подвергается сомнению. Именно отсюда берется утверждение, что старое общество безнадежно плохо и старые люди уже никуда не годятся.

Таким образом, если мы разделим понятия «социализм» и «революция», то 90 процентов обвинений, которые бросают социализму, тотчас отпадут.

В России, как мы отметили ранее, революция потеряла свой яростный запал как раз ко времени снятия Хрущева. А после этого начинается то, что называется «застоем». Кстати, если разобраться, можно смеяться над этим словом — ведь оно означает то, что нет гражданской войны, нет коллективизации, нет репрессий. Вот что такое застой. При этом не подумайте, что я пытаюсь как-то идеализировать это время, Я протестовал против него, хотя бы потому, что, в конце концов, свободный литератор, которым я привык себя считать, всегда настроен на критическую волну, а у власти есть свои присяжные хвалители, находящиеся на своих постах (типа тов. Яковлева, который ругал последними словами и Солженицына, и Синявского, и вашего покорного слугу, после чего я целых два года не мог напечатать ни одной строчки).

— Так все-таки социалистическая идея своевременна?

— Пока еще действительно нельзя сказать, что, выдвинув этот лозунг, получишь широкое одобрение, но я думаю, что в каком-то смысле большинство людей страны находятся на грани, а за этой гранью последует прямое приятие того, что нам нужен действительно социализм. Я подчеркиваю, что ни в коей мере не хочу сказать, что социализм это в каком-то смысле рай, у него есть свои изъяны, и никуда от этого не денешься. Например, вот то, что Солженицын назвал самоограничением, — разве это не тяжелая вещь для любого яркого, предприимчивого, талантливого человека? Хотя в то же время для людей, не являющихся вот такими чрезвычайно активными, для людей, которые привыкли вести более пассивный образ жизни, а не устраивать целиком и полностью свою судьбу, такое устройство жизни, наоборот, лучше. Но это не значит, что на этой основе можно восхвалять социализм. Во времена французской революции тоже восхвалялось то, что называлось «свободой, равенством, братством». Потом говорили, что эти принципы были извращены, что не дали ни свободы, ни равенства, ни тем более братства, потому что на место феодальных привилегий пришли привилегии собственности, привилегии миллионеров. Но это не было никаким извращением, именно так и обстоит дело в обществе, построенном на идеалах французской революции.

Я попытаюсь сказать кратко еще вот о чем. Считается, что каждая революция, каждый переворот приносит какие-то новые блага человеческой личности, ее освобождает. Вот, мол, до французской революции человек был заперт в рамках своего сословия, своей ячейки. Он был либо крестьянином, принадлежавшим какому-нибудь поместью, либо крестьянской общине, в конце концов. Он был ремесленник — принадлежал цеху. Он был рыцарем — и принадлежал какому-нибудь рыцарскому ордену. Он принадлежал духовенству — и это налагало на него всякого рода обязательства…

И поначалу казалось, что революция, уничтожившая вот это сословное деление, дала индивидууму неслыханную, ни с чем не сопоставимую степень свободы. Но уже в середине XIX века замечательный французский мыслитель Алексис де Токвиль издал книгу, — кстати, она только что у нас переиздана, «Старый порядок и революция», — где с полной убедительностью показал, что это была иллюзия, что человек оказался вырванным из своей ячейки, которая, несомненно, накладывала определенные ограничения, но при этом защищала его от внешних сил общества. А вырванный из своей ячейки, человек оказался один на один с гигантским Левиафаном — государства и общества в целом. В своей ячейке он мог вести борьбу за свои интересы, за свою свободу. А в одиночестве он оказался абсолютно беспомощным. Это не моя мысль. К сожалению, эта самая работа Токвиля, вызвавшая по появлении большой интерес, была забыта, и, наконец, в XX веке ее вспомнили. В частности, вспомнили и другую его книгу — о демократии в Америке, поразительную книгу, где он предсказал, к чему придет американская демократия. И то, о чем я говорю, является очередным абсолютно естественным подтверждением той мысли, что человек, в чем-то выигрывая в результате той же самой революции, одновременно не менее тяжко и проигрывает в другом.

Кстати, я скажу вам такую вещь. Мой друг, замечательный публицист Кара-Мурза, тут как-то подкузьмил Г. А. Зюганова (к которому я отношусь уважительно, но полемика с ним по ряду вопросов, безусловно, уместна). Он процитировал одно из выступлений Г. А. Зюганова, в котором тот пообещал рабочим вернуть их на заводы, к станкам. А Кара-Мурза в одной из своих статей сказал: «А откуда вы знаете, что люди хотят вернуться на эти самые заводы? Они уже стали такими «вольными казаками», всякими челноками, несмотря на то что эта жизнь и тяжела, и, вообще-то говоря, бесперспективна. Ну сколько можно таскаться с этими самыми саквояжами. Тем не менее они вкусили вот эту жизнь, ненормированную, в которой они делают что хотят, пусть со страшным напряжением и со всякими потерями — но попробуйте их теперь вернуть на завод».

Действительно, это задача непростая, и если страна не погибнет, если в ней будет возвращена определяющая роль государства — то государству придется с этим очень повозиться. Конечно, проще всего репрессировать этих людей, но я глубоко убежден в том, что для этого сейчас нет никаких оснований.

Когда говорят о терроре 20—30-х годов, не учитывают, что этот террор проводили люди, которые совершили революцию, когда жизнь человеческая была копейка, — люди, фанатически преданные идее…