Танки повернули на запад - Владислав Гончаров Страница 67

Командирам корпусов и начальникам политотделов, напряженно слушающим Катукова, чутьё подсказывает: начинается нечто серьезное. Посерьезнее, пожалуй, боев за Казатин, Попельню и Бердичев…

17-й танковой дивизии, бросающей на дорогах свои машины, клейменные стоящим на задних лапах львом, не под силу сдержать наш натиск, заткнуть все дыры. Трещит, рвется немецкая оборона. Арьергарды цепляются за высотки, села, пытаются седлать магистрали. На дорогах — следы этих тщетных попыток. Длинный гитлеровец в огромных соломенных ботах, надетых на сапоги, распластался в кювете. Другой успел сделать десяток шагов к кустарнику и упал как бежал - поджаты согнутые в локтях руки. Я поднял черный с пластмассовой рукояткой автомат. В магазине ни одного патрона.

На опушке леса двенадцать грузовиков с тем же дрессированным львом на бортах. Около них хлопочут наши шоферы.

Круглолицый солдат, ковыряющийся в моторе, объясняет:

— Та полный порядок. Горючего тильки нема…

У гитлеровцев плохо с горючим. Вчера наши захватили несколько совершенно исправных Т-III. А когда у противника перебои с бензином, он теряет не только мобильность, но и боевой дух. Обычно арьергарды упрямо дерутся, рассчитывая в последнюю минуту вскочить на машину и скрыться. Но если единственная надежда собственные ноги, тут уж не так легко биться до последнего патрона. Хотя все же и сейчас, получая удар за ударом, немцы не впадают, как правило, в панику, стойко выполняют приказы.

По опыту знаю: не следует уповать на то, что у противника иссякло горючее; не сегодня-завтра подбросят. К контратакам надо быть готовыми постоянно, ежечасно.

Порыв и настороженность нам приходится воспитывать одновременно.

Когда я приехал в полк Бойко, уже вечерело. Закатное солнце блеснуло на ветровых стеклах, на низких окнах хат.

Бойко ставил командирам задачу. Он нервничал — был малословен и скуп на жесты.

— Одна рота обходит западнее, другая восточнее. Поняли? Нехай немец к северу отступает. Тут мы ему дадим прикурить. А у Жорнища — по-тихому.

Он замолчал, оглядел офицеров и добавил:

— Скажите своим орлам, пусть понапрасну пальбы не затевают. Мол, командир полка просил.

— Да вы не беспокойтесь, — сказал майор в защитной телогрейке. — Все в лучшем виде исполним. И от имени всех спросил:

— Разрешите выполнять?

Мы остались вдвоем в горнице. Бойко сел на лавку, не торопясь оторвал край газеты, скрутил «козью ножку», из круглой пластмассовой банки с привинчивающейся крышкой — немцы в таких держат масло — зачерпнул горстью крупно нарубленный самосад и аккуратно всыпал его в раструб самокрутки.

— Вот такая история. Жорнище — родина моя. Отец с матерью там. Я еще с Киева прикидываю, чтобы в Жорнище попасть…

«Козья ножка» освещала темное с широким носом и узкими губами лицо подполковника.

— На войне всяко случается. Может, и правда своих освобожу. В газетах про такой случай писали.

И добавил, уже надевая замасленный полушубок:

— Если живы…

Мы пошли к танкистам.

Машины заправлялись горючим. С полуторок и «зисов» сгружали снаряды. Старшины покрикивали у батальонных кухонь.

Подполковник подходил то к одному, то к другому командиру и недоверчиво спрашивал:

— Задачу понял? Смотри!.. Потом подозвал замполита Ищенко:

— Слушай, комиссар, вот чего я надумал: не взять ли на танки колхозников проводниками?

— Идея неплохая. Только найдем ли добровольцев?

— А поглядим.

Желающих оказалось куда больше, чем требовалось.

В двадцать два часа танк Бойко, а за ним и остальные тронулись вперед.

Мне надо было встретиться с подполковником Бурдой, побеседовать с политработниками бригады, проверить состояние тылов. Лишь к полудню следующего дня я попал в Жорнище.

Село праздновало освобождение. На площади, где скрещивались дороги, висел полинялый красный плакат, призывавший колхозников удвоить урожай. Плакат этот был написан в предвоенную весну, спрятан в дни оккупации, а сейчас занял прежнее место. На броне окруженного девчатами Т-34 чернявый боец, самозабвенно зажмурив глаза, играл на трофейном аккордеоне.

В доме Бойко дым коромыслом. Бородатый старик выделывает кренделя тонкими, как спички, ногами, не обращая внимания на песню, которую тянут сбившиеся в угол женщины в цветастых хустках.

Бойко сидит за столом, красный, размягченный, улыбающийся. По лицу его струится пот, он то и дело вытирается расшитым полотенцем.

— Вот, товарищ генерал, — нетвердо поднялся подполковник, — вызволил-таки своих. Прошу познакомиться — батько мой, а то — мамо.

С меня стащили шинель, усадили за стол.

В горнице тесно, жарко, сизый слоистый дым подпирает потолок. Хлопают двери, люди приходят, уходят. Худенькая сгорбленная мать Бойко суетится у стола, бегает к печи, осторожно обходя пляшущих, носит чугунки, сковородки.

К столу протискиваются трое с красными бантами на пиджаках. Церемонно здороваются за руку со мной и Бойко. Один из них, широкий в плечах, с волнистым льняным чубом, стараясь перекричать шум, растолковывает:

— Здешние партизаны мы. Из окруженцев. В армию просимся.

— Тут теперь советская власть будет, — отвечаю я, — военкомат мобилизацию проведет.

— А сами вы не можете? — вмешивается в разговор второй. — Ждать неохота.

— Что же, — соглашаюсь я. — Если так, поговорим в отделе укомплектования.

Трое благодарят и выходят.

— Посидим на улице, подымим… Старик Бойко что-то нашептывает на ухо сыну. Тот вначале улыбается. Но вдруг настораживается:

— Да что вы, папаша? Теперь Бойко шепчет мне:

— Батька говорит, вроде тот, с чубом, в полиции служил. Когда к волостному старосте за меня тягали, там его как будто видел. В точности признать не может — чубатый тогда усы носил. Я подзываю Балыкова.

— Поедете сейчас в село, где у немцев была волостная комендатура. Туда уже прибыли местные партийные работники. Спросите у них, кто тут с немцами сотрудничал. Постарайтесь привезти кого-нибудь из людей, знающих здешние партизанские дела.

Нет, старик Бойко не обознался. Все трое служили гестапо, двое следователями, третий — начальником тюрьмы. Вместе с Балыковым приехали старик, сидевший в тюрьме, и женщина, которую допрашивали «добровольцы». То, что рассказывала женщина и задыхавшийся на каждом слове старик, трудно передать. Дьявольски изощренные пытки, тонкое изуверство, грубое насилие. Особенно зверствовал чубатый.

Мы порой вместо слова «фашист» говорили «немец». Иные недалекие политработники, не мудрствуя лукаво, считали фашизм чем-то национальным.

Перед нами сейчас стояли три изменника, ставшие фашистами. Русские, учившиеся в советской школе (все трое имели среднее образование), служившие в Красной Армии (насчет окружения мерзавцы не соврали).