Симон Визенталь. Жизнь и легенды - Том Сегев Страница 67

«Это было в Белжеце, – вспоминает Штангль. – Я приехал туда на автомобиле. На подъезде к лагерю, с левой стороны дороги, была железнодорожная станция. Сам лагерь находился на той же стороне, на холме. На расстоянии около двухсот метров виднелась комендатура, а по другую сторону шоссе – одноэтажное здание. И повсюду стоял этот запах…»

Вирта в кабинете не оказалось, и Штангля к нему отвели. Вирт стоял на холме, у подножья которого были вырыты рвы. Они были заполнены трупами. По оценке Штангля, трупов было несколько тысяч. Вирт рассказал ему, что происходит в Собиборе, и назначил его комендантом лагеря.

По словам Штангля, он сказал Вирту, что для этой должности не подходит (точно так же, как когда ему предложили отправиться в Хартхайм), и Вирт пообещал доложить об этом начальству, но начальство его отказ не приняло, а настаивать он не стал.

На следующий день Вирт отправился в Собибор, чтобы испытать одну из газовых камер. С этой целью в ней умертвили двадцать пять рабочих-евреев. Штангль при этом присутствовал.

Комендантом Собибора он пробыл с марта по сентябрь 1942 года, а затем, до августа следующего года, служил комендантом лагеря Треблинка.

Примерно через тридцать лет после этого Штангль так охарактеризовал свой первый день в Треблинке: «Это было намного хуже Собибора. В Собиборе, если ты не работал непосредственно в лесу, можно было жить, не видя происходящего. В Треблинке не видеть было нельзя. То, что я увидел в тот день, было самым ужасным из всего, что я видел когда-либо. Это был дантов ад… Машина остановилась возле того места, где производилась первоначальная селекция… Повсюду валялись тысячи разлагающихся, гниющих трупов…»

Помимо всего прочего, Штангля послали в Треблинку, чтобы навести там порядок. Он должен был искоренить царившую в комендатуре лагеря коррупцию. Его предшественники имели обыкновение присваивать себе, по крайней мере, часть денег и ценных вещей, которые находили у привозимых на смерть людей.

По словам Штангля, он продолжал считать себя полицейским и, если бы только захотел, мог в любой момент уйти. Однако уход с этой должности был чреват неприятностями, а возможно, и риском для жизни: его могли отправить на фронт, и его карьере, которую он сделал с таким трудом после ухода с текстильной фабрики, пришел бы конец. Поэтому он вряд ли когда-либо всерьез думал об уходе. Тем более что для этого у него не было причин. Все, что он делал, полностью соответствовало идеологии, в которую он верил, и являлось реализацией задач, поставленных режимом, которому он сознательно служил.

Среди сотрудников концлагерей были приспособленцы, садисты, а также люди бесчувственные, действовавшие, как роботы, из инстинкта послушания, и многие из них были личностями посредственными, низкими, трусливыми и лишенными воображения и инициативы, то есть именно такими, каким Ханна Арендт описывала Эйхмана. Но большинство офицеров СС, обслуживавших лагеря смерти, не были такими же немцами, как все остальные: они были «идеологическими солдатами». Военная служба была для них не просто работой и шансом сделать карьеру, но и образом жизни. Она позволяла им самовыразиться, давала ощущение собственной силы, чувство принадлежности к коллективу и вселяла веру, что они выполняют важную миссию. Кроме того, на службе они получали возможность решать сложные задачи, продемонстрировать свою лояльность и обзавестись друзьями. Мотивы и обстоятельства, приведшие их в национал-социалистическое движение, были у каждого разные, но большинство из тех, кто принимал участие в убийствах евреев, вступили в партию одними из первых и с самого начала выделялись своим идеологическим фанатизмом.

Большинство немцев и австрийцев в нацистскую партию не вступили, а большинство членов этой партии не состояли в СС, но многие из участвовавших в уничтожении евреев служили в эсэсовском подразделении, считавшемся самым элитным – дивизии «Мертвая голова», и, вопреки мнению Арендт, в основе их поведения лежала не «банальность зла», а сознательная, и очень сильная, идеологическая солидарность с этим злом.

«Умерщвления из милосердия» психологически подготовили Штангля к работе в лагерях смерти, и на каждом новом месте работы он становился все более жестоким. Чем выше было его звание и ответственней занимаемая должность, тем сильнее он верил в правильность того, что делал. Когда началась война, уровень жестокости в лагерях вырос и в конце концов Штангль перестал видеть в заключенных таких же людей, как он сам. После этого руководить их уничтожением ему стало легче.

Гите Серени он сказал, что, когда увидел Вирта, стоявшего над переполненным трупами рвом, то не испытал никаких человеческих эмоций: «Я никогда не воспринимал их как индивидуумов. Они всегда были для меня только огромной массой. Иногда я стоял на стене и смотрел, как они лежат во рву, голые. Их гнали. Их подгоняли кнутами». В его глазах они были всего лишь «грузом».

Много лет спустя, в Бразилии, он ехал в поезде и вспомнил Треблинку: «Возле одной из железнодорожных станций находилась скотобойня. Услышав стук колес поезда, животные на скотобойне сгрудились у забора и уставились на вагоны. Они находились очень близко к моему окну, и я подумал, что это напоминает Польшу. Так смотрели люди в лагере за минуту до того, как их загоняли в [газовую] камеру…»

Это был решающий момент: чем сильнее становилась жестокость и чем меньше узники концлагерей были похожи на людей, тем больше это подтверждало правоту расовой теории. «В конечном счете людей в концлагерях убивали уже так, как мы убиваем назойливых мух или клопов», – сказал защитник одного из комендантов лагерей смерти. То же самое говорил Штангль. Чтобы привыкнуть к Треблинке, ему понадобилось несколько месяцев, но в конце концов он привык. Так же, как ранее привык к Хартхайму и Собибору.