Анастасия или Анна? Величайшая загадка дома Романовых - Пенни Вильсон Страница 66

Когда Боткин приехал в замок Зееон, фрау Чайковская на первых порах отказалась встретиться с ним, и ему пришлось довольствоваться наблюдением за тем, как она проходит по коридору. «В тот момент, как только я увидел миссис Чайковскую, – писал позже Глеб, – я понял, что нахожусь перед великой княжной Анастасией. Действительно, у нее изменились и фигура, и черты лица… Ее лицо казалось более вытянутым, а нос еще более заметным, возможно благодаря ее худобе». Он был особенно поражен «ее глазами, которые сохранили присущее только им одним, безграничное очарование», добавив при этом, что «ее черты, голос, интонации, осанка и некоторые манеры» – все было таким же, как у Анастасии. {60}

Глеб, подобно своей сестре, честно признавал, что с точки зрения физического строения претендентка отличалась от Анастасии по нескольким характеристикам. Действительно, она была того же роста, имела такие же голубые глаза, но он отмечал, что он чувствует, что ее лицо изменилось, что ее нос оказался более крупным, чем нос великой княжны, и что очертание рта было совсем иным. {61} Ничто не позволяло предположить, что Глеб был неискренен в том, что фрау Чайковская и есть Анастасия, но если отвлечься от ее глаз и роста, он выстроил свое мнение на субъективных впечатлениях, включая манеры, осанку и голос. Возможно, что знание того, что все это уже получило оценку его сестры, убедило Глеба в том, что претендентка является подлинной Анастасией.

В ходе всей беседы, вспоминал он, фрау Чайковская говорила на немецком языке, а он чередовал русскую речь с немецкой. Она понимала русский, говорил он, и, разговаривая с ним, «подбирала немецкое слово взамен русского» {62}. На деле, как пояснил Глеб, она сделала это только раз, а именно произвела перевод одного русского слова на немецкий, когда Глеб рассказывал ей что-то и забыл, как по-немецки будет «белка». «О, я знаю, – перебила его претендентка, – белка по-немецки будет Eichbörnchen» {63}. И тем не менее на основании этого единственного русского слова Глеб приходит к заключению, что она «не только в совершенстве владеет русским языком, но она также сохранила то уникальное произношение, которое я не встречал нигде за исключением ее собственной семьи» {64}. Но, правда, помимо этого единственного случая он признался: «Я не помню такого, чтобы великая княжна говорила на русском языке со мной или в моем присутствии». {65}

Но самым впечатляющим событием этой встречи стали поразительные и глубоко личные сведения, знание которых вновь продемонстрировала фрау Чайковская и владеть которыми, как утверждали ее сторонники, могла бы только настоящая Анастасия. В один из дней она спросила, привез ли Глеб «своих смешных животных». Все, за исключением Глеба, не могли понять, о чем идет речь, но Глеб быстро достал папку с рисунками, которые он сделал, чтобы те служили в качестве иллюстраций к его аллегорическим рассказам, героями которых были животные; некоторые из рисунков были новыми, а другие относились ко времени его пребывания в Тобольске. Это были те рисунки, которые его отец тайком проносил в дом губернатора, чтобы развлечь Анастасию и Алексея. Претендентка определила их без особого труда {66}.

Это было убедительным доказательством: кто, как не Анастасия мог знать об этих рисунках или определить те из них, которые были сделаны во время пребывания в Тобольске? И все же этот рассказ не столь убедителен, как может показаться на первый взгляд. Вопреки тому что Глеб в 1938 году написал в своей книге по данному поводу, фрау Чайковская никогда не спрашивала о его «смешных животных» или же позволяла сделать вывод, что она знает об их существовании. Фактически именно Глеб первым поднял этот вопрос, как он это подтвердил по трем не связанным между собой поводам: первый раз перед Ратлеф-Кальман, второй раз в своей книге о семье Романовых, написанной им в 1931 году, и, наконец, в своих письменных показаниях под присягой; и лишь позднее он стал подавать эти события в ином изложении {67}. По его словам, он упомянул эти рисунки, «чтобы разбить лед», «чтобы упростить течение беседы» {68}. Хотя фактически дело было не в вопросе о том, кто первым заговорил на эту тему, но скорее в очевидной способности претендентки отделить старые рисунки от сделанных недавно, ее способности испытать «то чувство боли, которое охватило ее», едва она увидела рисунки, сделанные в Тобольске, и ее пояснения: «Вы сделали это тогда, в Сибири» – вот что представлялось таким убедительным {69}. Высказывались предположения, что она просто угадывала, какие рисунки были сделаны в Сибири, потому что «хотя бы некоторые из них» были помечены датой написания рисунка в нижней части листа {70}. Однако это маловероятно, поскольку лишь немногие работы имели такие пометки {71}. Хотя для тех, кто не верил, что фрау Чайковская является Анастасией, существовало и более простое объяснение: просматривая рисунки, претендентка могла ограничиваться только какими-то неопределенными высказываниями о Сибири вообще, а впечатлительный Боткин истолковал их таким путем, который в наибольшей степени соответствовал представлению о том, что претендентка и есть великая княжна.

Это представляется вполне вероятным, особенно если учесть несколько сомнительные утверждения Боткина, его готовность пренебречь противоречащими доказательствами и вносить изменения в свою трактовку событий. Подобные вещи никоим образом не создавали ему хорошей репутации у эмигрантской общины. Там, где его сестра Татьяна просто не пользовалась авторитетом в силу позиции, занимаемой ею в этом деле, Глеб открыто гордился количеством приобретенных им врагов, он даже свою сестру обвинял в предательстве. Для Глеба каждый, кто был знаком с фрау Чайковской и отказывался признать в ней Анастасию, заслуживал обвинения в сокрытии фактов, в отказе спасшейся великой княжне в праве на имя, титул и собственную личность. Он по своему характеру был скорее мистиком, нежели человеком практических дел, и данное обстоятельство позволяло ему выдвигать подобные обвинения в ходе его служения тому, что он полагал правым делом. Он взял на себя роль идейного борца, и у фрау Чайковской никогда не было более убежденного (и в высшей степени вредоносного) сторонника, чем этот человек, который считал, что, помогая ей, он продолжает служить семье императора.