Тетради дона Ригоберто - Марио Варгас Льоса Страница 65

Вы скажете: «Что ж, если ты так ненавидишь свою контору, все эти письма и полисы, официальные уведомления и протоколы, разрешения и заявления, почему бы тебе не набраться смелости и не послать их к чертям, чтобы жить по-настоящему не только ночами, но и при свете дня? Зачем отдавать добрую половину жизни скотине чиновнику, который поработил тебя со всеми твоими ангелами и демонами?» Ваш вопрос вполне предсказуем — я сам не раз задавал его себе, — предсказуем и мой ответ: «Потому что свободный мир фантазий, наслаждения и желаний, мое единственное отечество, не вынесет столкновения с жесткой экономией, финансовыми неурядицами, долгами и нищетой. Мечты и желания несъедобны. Разорившись, я стану жалкой карикатурой на самого себя». Я не герой, не великий, не гений, который может утешаться тем, что его творения переживут его самого. Все, на что я способен, это различать — и здесь я превосхожу Вас, у которого этическое и эстетическое чутье почти полностью атрофировалось, — среди безбрежного моря возможностей то, что я люблю, и то, что презираю; то, что делает мою жизнь краше, и то, что уродует и обедняет ее; то, что восхищает меня и удручает; то, что приносит наслаждение и причиняет боль. Чтобы и впредь ясно видеть подобные различия, мне необходима уверенность в завтрашнем дне, а мерзкая ядовитая вонь, которая тянется за Вами, как слизь за червяком, и вот-вот заполонит весь мир, не более чем издержки моей профессии. Фантазии и желания — по крайней мере мои — требуют покоя и стабильности. В противном случае они зачахнут и погибнут. Если Вам показалось, что мои ангелы и демоны нестерпимо буржуазны, Вы не ошиблись.

Ранее я употребил слово «паразит», и Вы можете спросить, какое право имею я, адвокат, который специализируется на страховании и каждый день на протяжении двадцати пяти лет прибегает к установлениям юридической науки, без устали питающей и плодящей бюрократов, употреблять такие выражения по отношению к кому бы то ни было. Имею, ибо в первую очередь я применяю его к себе, точнее — к бюрократической стороне моей натуры. Хуже всего то, что именно юридический паразитизм стал моей профессией, открыл для меня двери компании «Ла-Перричоли» — до чего же смешны эти названия, переделанные на креольский лад, — и помог мне сделать карьеру. Как не превратиться в бессовестного интригана, если еще на первом курсе становится ясно, что так называемая юриспруденция есть не что иное, как дикая сельва, в которой цветут пышным цветом крючкотворство, интриги, формализм и казуистика? Моя профессия не имеет ничего общего с правдой и справедливостью, а лишь с болтовней и софистикой, построением неотразимых декораций и изобретением неопровержимых аргументов. Такое ремесло является паразитическим по сути, и я овладел им в совершенстве, прекрасно понимая, что на самом деле я фурункул, который вырос на чужой слабости и беззащитности. В отличие от Вас, я не причисляю себя к «столпам общества» (упоминать рисунок Жоржа Гроса с таким названием бесполезно; Вы и слыхом не слыхивали об этом художнике, а если и слышали, тем хуже: готов поспорить, что для Вас он экспрессионист, рисовавший задницы, а вовсе не автор блестящих карикатур на Ваших коллег из Веймарской Германии. Я знаю себе цену и понимаю, что достоин презрения не меньше Вас. Мой успех как юриста основан на осознании этих вещей: того, что право — это всего лишь набор аморальных приемов в руках умелого циника, и на открытии, тоже на первом курсе, того обстоятельства, что правовая система в нашей стране (или во всем мире?) являет собой паутину противоречий, в которой один закон или распоряжение, имеющее законную силу, легко может быть отменен другим. Каждый из нас то и дело нарушает какой-нибудь закон и формально становится врагом правопорядка (хотя его стоило бы назвать правовым хаосом). Что и позволяет Вам множиться, плодиться и почковаться с головокружительной скоростью. А нам, адвокатам, дает возможность жить, кое-кому — mea culpa [126]— даже процветать.

Хотя моя жизнь превратилась в сплошные танталовы муки, ежедневную борьбу ангелов и демонов с бюрократической накипью в моей собственной душе, Вам меня не победить. Я давно привык относиться к тому, что делаю с понедельника по пятницу с восьми до шести, с большой долей иронии, презирая свой унылый труд и себя за то, что я им занимаюсь, и зная, что впереди — часы утешения и освобождения, когда я снова смогу стать человеком (что в моем случае возможно только вдали от любого рода сборищ). Представляю, какой зуд нападает на Вас в этот момент: «Что такое он проделывает по ночам, что позволяет ему не становиться таким, как я?» Вы и вправду хотите знать? Теперь, когда я остался один — то есть расстался с женой, — мне остается только читать, разглядывать гравюры, листать свои тетради и делать в них записи вроде этой, создавать свой собственный мир, в котором не будет места ядовитым шлакам и уродливым наростам — таким, как Вы с Вашей слизью, — которые делают нашу жизнь столь горькой и невыносимой, что мы поневоле начинаем грезить о другой (каюсь, заговорил во множественном числе; этого больше не повторится). В том мире Вас нет. Есть только женщина, которую я люблю и буду любить всегда, — отсутствующая ныне Лукреция, — мой сын Альфонсо и еще некоторые сменяющие друг друга персонажи, которые время от времени возникают, словно блуждающие огни, если у меня появляется потребность в них. Только в этом мире, в такой компании я бываю спокойным и счастливым.

И все краткие всплески счастья были бы невозможны без всеобъемлющего раздражения, мучительной скуки и невыносимой каждодневной рутины. Другими словами, без Вашего произвола и нескончаемых издевательств, которым Вы меня подвергаете, пользуясь своим высоким положением. Теперь Вы понимаете, что я имел в виду, когда говорил о необходимости зла? Вы, должно быть, решили, сеньор приверженец стереотипов и общих мест, что я верю в необходимость порядка, законов, институтов и власти, которые позволяют обществу избежать распада и хаоса. А себя Вы возомнили этаким регулирующим механизмом, гордиевым узлом, необходимым для человеческого муравейника защитником и организатором. Нет, мой ужасный друг! Без Вас общество функционировало бы даже лучше, чем сейчас. Однако без Вашего стремления опошлить, отравить и укротить человеческую свободу я не ценил бы ее так сильно, и тогда мое воображение не парило бы так высоко, мои желания не стали бы такими пламенными, ибо такова моя форма протеста против Вас, закономерная реакция свободной и способной чувствовать личности, у которой собираются отнять свободу и чувства. Обратите внимание на этот парадокс: без Вас я был бы менее чувствителен и менее свободен, мои желания стали бы приземленными, а жизнь — совсем пустой.

Едва ли Вы меня поймете, но это не имеет ровным счетом никакого значения, ибо Ваши тупо выпученные глаза никогда не увидят написанных мною строк.

Благодарю Вас, господин бюрократ,

и будьте Вы прокляты.

Сон есть жизнь

Кажется, дело было в Мехико? Да, они заехали под конец короткого отпуска по дороге из Акапулько обратно в Лиму. Дону Ригоберто пришло в голову нарядить донью Лукрецию мужчиной и в таком виде отвести в boite, [127]где поджидали клиентов проститутки. Росаура [128]—Лукреция немного пофлиртовала с мулаткой — дон Ригоберто видел, как она решительно касается голой руки девушки, как смотрит на нее наглым, призывным взглядом — и потащила танцевать. Оркестр наяривал мамбо Переса Прадо «Круговорот», на узкой танцевальной площадке яблоку было негде упасть, по залу метались разноцветные огни, но Росаура—Лукреция достойно справлялась со своей ролью. Мужской костюм и непривычная мальчишечья стрижка не причиняли женщине ни малейшего неудобства, не мешая проделывать головокружительные па и твердой рукой вести слегка растерянную партнершу. Взволнованный, преисполненный благодарности и нежности к супруге, дон Ригоберто отчаянно вертел головой, стараясь разглядеть танцующую пару поверх чужих голов и плеч. Когда оркестрик покончил с мамбо и фальшиво, но деликатно заиграл болеро «Две души» Лео Марини, [129]дон Ригоберто почувствовал, что фортуна улыбнулась ему. Исполняя его тайное желание, Росаура обхватила мулатку за талию и притянула к себе, а та обняла ее за плечи. В зале было слишком темно, чтобы разглядеть подробности, но дон Ригоберто не сомневался, что его драгоценная женушка, переодетая в мужской костюм, тихонько целует и покусывает шейку партнерши и старается прижаться к ней плотнее, как сделал бы возбужденный мужчина.