История Рима - Теодор Моммзен Страница 64

Первоначально в Риме философские учения встретили прием весьма недружелюбный. Нерасположение к философии установилось здесь с первого публичного дебюта представителя греческих философов Карнеада, который в 155 г. беззастенчиво защищал вероломный захват афинянами Оропа, тогда против этого ритора и всей греческой философии сурово выступил Катон, возмущавшийся цинизмом, с каким философ оправдывал явное нарушение справедливости. После этого в Риме надолго сохранилось недружелюбное отношение к философам и философии, и особенно к системе эпикурейской; эту последнюю здесь усвоили первоначально лишь в небольших кружках как оправдание всяких чувственных излишеств. Мало-помалу, однако, предубеждение стало ослабевать, и через несколько времени стоицизм распространился уже значительно.

Первоначально учение Зенона было усвоено в сципионовском кругу, но и здесь довольно скоро умозрительная часть системы была совершенно отодвинута на второй план, на первый же поставлено моральное ее учение. Со своими суровыми нравственными требованиями, со своею склонностью к казуистической морали, со своею простою, грубоватою аллегоризациею стоицизм был совершенно в духе римлян и так тесно примыкал к религии, как только может к ней примыкать философия. Утратив живое религиозное чувство, простую веру, последователи стоических учений, однако, признавали, что религиозные учения и обряды желательно сохранить для простого народа в силу практических соображений. Уже в сципионовском кругу было высказано то положение, которое так часто повторялось впоследствии, что необходимо соблюдать пред глазами толпы самым строгим образом все предписания религии, хотя для образованных людей религия эта, собственно говоря, совершенно не нужна. И вот люди, сами совершенно не веря, пресерьезно исполняли обязанности авгуров, упорно отстаивали права жреческих коллегий, требовали, чтобы народные собрания были непременно распускаемы, если авгур усмотрит неблагоприятные проявления воли богов. Они надеялись сделать веру орудием политики – и так же ошибались тогда, как многократно ошибались на этом самом пункте люди и других эпох: тот народ, который думали они обманывать религиозными обрядами и церемониями, утратил, так же как и они сами, свою старую веру, и на требования авгуров прекратить собрание граждане отвечали иной раз угрозами и насилиями.

Как всегда, и в эту эпоху смешение народов вело к смешению религиозных представлений. Глубоко встревоженная мысль человека того времени повсюду искала ответа на разные волновавшие ее и не разрешенные вопросы, она поднималась на все высоты и бросалась во все бездны. Как почва с истреблением вековых лесов быстро покрывается сорными растениями, так с исчезновением веры быстро занимают ее место всевозможные суеверия. Во всех слоях римского общества, от высших до низших – или, вернее, от низших до высших,- распространились, особенно через рабов, всевозможные верования и культы, взращенные в жаркой и душной атмосфере Востока.

Среди политической, умственной и нравственной распущенности развивался чудовищный мистицизм. Множество людей предпринимало религиозные странствования по обетам, в Риме имели огромный успех разные пророки и пророчицы. Дошло до того, что в эпоху борьбы с союзниками сенат под давлением общественного мнения однажды должен был издать несколько распоряжений согласно указаниям одной гадалки. Наибольшее распространение получил и был почти официально признан культ пессинунтской Матери Богов, а культов тайных или запрещенных существовало великое множество.

Глубокие перемены совершились и в воспитании. Эмилий Павел, покоритель Греции, сам вполне подчинился влиянию греческой цивилизации, он был первым, кто признал ее тем, чем она и остается с тех пор для всех – цивилизациею древнего мира. Сам Павел был уже слишком стар, когда впервые с благоговением созерцал он Фидиева Зевса, и сам не мог уже усвоить целиком ту цивилизацию, которая его пленила, но он сделал все, чтобы она вошла в плоть и кровь его детей, и достиг этого. С этого времени для молодых и обеспеченных римлян было обязательно усвоение всего того, что преподавалось в Греции. Некоторые поняли, что лучше усваивать себе чистый эллинизм непосредственно, чем довольствоваться тем испорченным его подобием, которое уже давно распространялось в Италии. Для других следовать примеру Павла стало всевластным требованием моды. Произведения греческой литературы давно уже изучались в Риме, теперь стали изучать научно и произведения литературы римской, которая в предыдущий период обогатилась несколькими ценными произведениями. Комедии Плавта и Теренция теперь делались предметами публичных курсов, на которых их рассматривали критически. Появились и первые курсы римского красноречия. К сожалению, здесь слишком быстро и полно подчинились влиянию подобных курсов Эллады и чересчур много внимания и времени стали уделять пустым, безжизненным темам, которые почитались тем интереснее, чем труднее казалось что-нибудь по ним сказать. Оппозиция такому направлению, выставлявшая старый принцип римского красноречия – чтобы говорилось коротко, просто и ясно о данном живом деле,- оказывалась бессильною и скоро смолкла. То образование, которое давалось теперь в Риме латинской молодежи, тогда же было окрещено названием общечеловеческого, гуманитарного. Оно действительно отрицало всякую национальную исключительность, от всего специально латинского отрекалось, но оно далеко не было общечеловеческим, потому что признавало исключительность социальную и даже именно на нее опиралось.

Литература изучаемой нами теперь эпохи изменилась соответственно общему характеру времени. В предыдущий век бодрые люди, закаленные в гигантской борьбе, с юношеским непониманием трудности задачи, но и с юношескою бодростью устремились к недостижимой цели – создать свою литературу, равную греческой. Эта горячая пора увлечения скоро прошла, и в литературе наступила своего рода реакция: люди, более чуткие к прекрасному, поняли недосягаемую прелесть того, чему так смело надеялись создать равное. Суровой критике подвергнуты были произведения латинских подражателей в том кружке Сципиона, где изучалась греческая литература в подлинниках, где ее впервые в Риме поняли глубоко. Энний, Плавт и их младший современник Пакувий вызывали в этом кругу тонкую и острую критику и сдержанную, но губительную насмешку. Здесь было признано невозможным создать произведения, равные греческим, и задачею поставлена была выработка чистого, изящного языка. В этом отношении и были достигнуты результаты, замечательные по оценке самого Цицерона, но умы томились среди неразрешенных вопросов, связанных с революцией, и писатели, выражавшиеся правильным, изящным языком, оказывались литераторами вялыми, без внутренней мощи, без огня. Таков Пакувий, племянники младший современник Энния, живший на рубеже III и II вв. (219-129). Теренций, высокоталантливый автор комедий (196-159), рисует характеры более тонко, чем Плавт, диалог у него превосходен, но у него вовсе нет той энергии комизма, той широты штрихов, обрисовывающих характеры, той смелости ведения действия, которыми так блещет в комедии Плавт. Плавт подражал разным популярным греческим писателям своего времени, Теренций – исключительно Менандру, самому скромному и самому тонкому из греческих комиков. Зато, что касается языка, Теренций стоит далеко выше Плавта и принадлежит вообще к лучшим латинским писателям. В таком же духе, как Теренций, писал – много, впрочем, ему уступавший – Афраний. Он писал комедии из чисто римской жизни, но под несомненным влиянием греческих поэтов. Большое развитие получили так называемые «ателланы», фарсы, обыкновенно одноактные, полные грубых комических положений и весьма бесцеремонных эпизодов. Название свое этот род произведений получил от имени одного оскийского города, разрушенного еще за присоединение к Ганнибалу, жители этого города почитались в Италии как бы образцами неотесанности и глупости.