История философии. Древняя Греция и Древний Рим. Том II - Фредерик Коплстон Страница 64

Неудивительно поэтому, что в постаристотелевой философии стоики стали придавать слишком большое значение Единому, следствием чего явился космический пантеизм (нашедший свое отражение в благородных идеях этического космополитизма), а эпикурейцы – многому, что в космологии проявилось в атомизме, а в этике – в торжестве эгоизма (по крайней мере теоретически). В неопифагорействе и среднем платонизме проявилась тенденция к синтезу элементов пифагорейского, Платонова, Аристотелева и стоического учений, достигшая своей кульминации в неоплатонизме. Это учение нашло единственно возможный способ разрешения проблемы Единого и Многого – Многое порождается Единым. Этой системе удалось избежать дуализма между Богом и Независимым миром, с одной стороны, и монизма – с другой. Неоплатоники отдавали должное и Единому, и Многому, то есть высшей реальности Единого и зависимой от него реальности Многого. Но, хотя неоплатоники и отвергли космический монизм, выдвинув доктрину иерархического устройства бытия, а также отрицали любое самоумаление трансцендентного Единого и признавали «разнородное Многое», вовсе не собираясь объявлять Космос и подчиненные степени Бытия иллюзорными, их попытка найти золотую середину между истинным творением и монизмом оказалась неудовлетворительной. Кроме того, теория «эманации» неоплатоников, с учетом их отказа от идеи о сотворении мира из ничего, с одной стороны, и отрицание самоумаления Бога – с другой, лишена какого-либо интеллектуального значения и относится скорее к разряду метафор. Только христианская философия смогла найти истинное решение проблемы creatio ex nihilo sui et subiecti.

2. Греческую философию в целом можно рассматривать как попытку найти исходную причину или причины мира. Досократики, как правильно заметил Аристотель, занимались исследованием материальной причины, искали Urstoff (исходный элемент) мира, то есть элемент, который остается постоянным в непрерывных изменениях. Платон, однако, придавал особое значение Идеям как образцам, то есть идеальной сверхматериальной реальности, признавая в то же самое время существование действующей причины, Ума и Души, что явилось развитием идеи, высказанной досократиком Анаксагором. Не позабыл Платон, что бы там ни говорил Аристотель, и о конечной цели, ибо образцы являются одновременно и конечными причинами – они не только Идеи, но и Идеалы. Бог создал мир с определенной целью – эта мысль четко сформулирована в «Тимее». Однако Платон не смог избежать дихотомии между образцовой и действующей причинами (по крайней мере, это следует из его слов, а у нас нет достаточных оснований безоговорочно утверждать, что ему удалось согласовать две «последние» причины), а в окружающем мире не учел действия имманентной формальной причины, что сделал Аристотель. Аристотель создал стройную теорию имманентных формальной и материальной причин, действующих в нашем мире, однако не уделил достаточного внимания действующей и образцовой причинам. Бог, по мнению Аристотеля, представляет собой конечную цель, однако, поскольку философ не объяснил, как согласовать неизменность и самодостаточность Бога с действующей причиной, он не смог объяснить и саму эту причину. Вне всякого сомнения, он был уверен, что осуществление конечной причинности Неподвижным Двигателем совпадает с действующей причинностью, но это значит, что для Аристотеля мир является не только вечным, но и онтологически независимым от Бога; вряд ли можно считать, что Неподвижный Двигатель мог создать мир через неосознанное приведение в действие конечной причинности.

Таким образом, необходимо было осуществить синтез учений Платона и Аристотеля, и в неоплатонизме (как и, в большей или меньшей степени, в промежуточных философских системах, проложивших ему путь) Бог Аристотеля и Образцовая и Действующая причины Платона были сведены воедино, хотя и не совсем удовлетворительно. В христианской философии, с другой стороны, Действующая, Образцовая и Конечная причины явно отождествляются с единым духовным Богом, верховным Бытием и Реальностью и источником всего сотворенного и зависимого Бытия.

3. В-третьих, необходимо рассмотреть греческую философию с точки зрения гуманизма, с учетом того положения, которое, по мнению греческих мыслителей, занимает человек в индивидуальных системах. Досократовы космологи, как я уже упоминал, интересовались в основном Объектом, материальным космосом, рассматривая человека как его частичку. Гераклит, например, считал душу порождением первичного Огня, а Левкипп – органом, состоящим из атомов определенного вида. С другой стороны, идея о переселении душ, которую мы находим, к примеру, у пифагорейцев и в учении Эмпедокла, означала, что в человеке существует начало, предшествовавшее материи. Эта мысль дала блестящие плоды в учении Платона.

Софисты и Сократ, по разным, правда, причинам, перенесли свое внимание с Объекта на Субъект, или с материального космоса на человека. Первая попытка соединить обе реальности во всеобъемлющем синтезе была предпринята Платоном. Человек в его системе предстал познающим субъектом, наделенным волей, кто осознает или должен осознавать истинные ценности своей индивидуальной жизни и жизни общества. Человек – это существо, наделенное бессмертной душой; человеческое знание, человеческая природа, человеческое поведение и человеческое общество стали объектом всестороннего, тщательного анализа и изучения. С другой стороны, человек у Платона оказался между двумя мирами – нематериальным миром Реальности над ним и чисто материальным под ним. Таким образом, человек, как обладатель духа, вселившегося в тело, оказался связующим звеном между обоими мирами. Эту мысль высказал Посидоний, выдающийся мыслитель Средней Стои.

В философии Аристотеля человек – тоже промежуточное звено, ибо ни Платон, ни Аристотель не считали его высшим существом. Основатель Ликея, подобно основателю Академии, был убежден, что выше человека – неизменное Бытие, в созерцании которого проявляются его высшие способности. Аристотель, как и Платон, дал всестороннее описание человеческой психологии, поведения и общества. Однако психологическую теорию Аристотеля, по сравнению с теорией Платона, можно одновременно назвать и более человечной, и менее человечной. Более человечной потому, что он теснее связал тело и душу, в связи с чем его гносеология оказалась более «реалистичной», он более высоко оценивал эстетический опыт человека и произведения искусства, а его суждения о политике более соответствовали точке зрения «здравого смысла». Менее человечной потому, что полагал активный интеллект идентичным во всех людях (что кажется наиболее вероятным толкованием идей, изложенных в трактате «О душе») и, по-видимому, отрицал личное бессмертие. Более того, в учении Аристотеля нигде не говорится о том, что человек может приобщиться к Богу в каком бы то ни было реальном смысле.

Однако, хотя Платон и Аристотель придавали большое значение изучению человека и его поведения как индивидуума и как члена общества, оба они (невзирая на тяготение Аристотеля к эмпирической науке) были в первую очередь великими метафизиками и спекулятивными философами, и мы не можем сказать, что основное их внимание занимал исключительно человек. Человек занял центральное место лишь в учениях философов эллинистического и романского периода; космологические спекуляции пришли в упадок, зато учения Эпикура и развитой Стои оказались посвящены уже исключительно человеческому поведению. Это увлечение человеком породило благородную доктрину Поздней Стои, доктрину Сенеки, Марка Аврелия и – что совершенно удивительно – Эпиктета о том, что все люди, все разумные существа – братья, ибо они – дети Зевса. Но если стоики изучали в основном нравственное поведение человека, то мыслители, находившиеся под влиянием платонизма, исследовали религиозные способности, потребности и запросы человека. Идеи «спасения», познания Бога и уподобления ему нашли наиболее полное отражение в учении Плотина об экстатическом единении с Единым. Словом, если эпикурейство и стоицизм (последний, вероятно, с некоторыми оговорками) исследовали человека, если можно так выразиться, по «горизонтали», то неоплатоники изучали его по «вертикали», то есть в процессе его восхождения к Богу.