Парижские мальчики в сталинской Москве - Сергей Беляков Страница 64

Мур писал, что переживает “наихудшие дни” своей жизни. Никогда еще не было ничего подобного. Даже аресты сестры и отца не вызывали такого беспросветного отчаяния: “Мать живет в атмосфере самоубийства и всё время говорит об этом самоубийстве. Всё время плачет и говорит об унижениях, которые ей приходится испытывать…”⁶¹⁶

Мистическое совпадение: за год до гибели Цветаева уже находится на грани самоубийства. Письмо к Лиле Эфрон она закончила словами “До свидания! Издыхаю”. “Моя жизнь очень плохая. Моя нежизнь”, – пишет Цветаева Вере Александровне Меркурьевой 31 августа. В довершение всех несчастий у Цветаевой в руках вспыхнул целый коробок спичек, она обожгла себе руки и подбородок.

Редкий случай, когда отчаяние матери отчасти передалось и сыну: “Положение ужасное, и мать меня деморализует своим плачем”. Происходящее его и расстраивало, и злило. Ему бесконечно жаль Марину Ивановну. Люди, прочитавшие его дневники поверхностно, считают, будто Мур был холоден с матерью и вообще ее не любил. Это не так. В записях Мура столько тоски, отчаяния, бесконечной любви к Цветаевой при полной невозможности ей помочь. И в то же время его раздражают рыдания и жалобы на жизнь, пускай и совершенно справедливые. “Я больше так не могу. Я живу действительно в атмосфере «всё кончено». <…> Я ненавижу наше положение и ругаюсь с матерью, которая только и знает, что ужасаться. Мать сошла с ума. И я тоже сойду”.⁶¹⁷ Он уже не может о ней писать. Дневник от 5 сентября открывает фраза, которая, несомненно, относится к Цветаевой: “О сумасшедших рассказывать не буду – в сущности, это не интересно”.

Цветаева плакала целыми днями. Уже месяц не могла вернуться к работе, кормившей ее и Мура. Можно переехать к Елизавете Эфрон (что они и сделали 30 августа) – но куда девать вещи? Чемодан с рукописями Цветаева отдала на хранение Анатолию Тарасенкову. Ящики, сундуки, мешки с одеждой и книгами пока разместили у знакомых, там же, в доме на Герцена, – но как быть дальше? Цветаева в отчаянии кричала Муру: “Пусть всё пропадает, и твои костюмы, и башмаки, и всё. Пусть все вещи выкидывают во двор”.⁶¹⁸

Их парижский багаж, добротные (по советским меркам – роскошные) наряды Мура не сочетались с бездомностью, бесприютностью. Даже для книг не было книжного шкафа, не было и комнаты, где бы этот шкаф мог стоять. Огромные старинные фолианты, самые дорогие, любимые, которые Цветаева не оставила в Париже, не раздала друзьям-эмигрантам, лежали в ящиках. Бесценные и никому не нужные.

“Сказка проста, – писала Цветаева Лиле Эфрон. – Был – дом, была – жизнь, был большой свой (здесь и далее курсив Цветаевой. – С.Б.) коридор, вмещавший – всё, а теперь – НИЧЕГО – и ВСЁ оказалось – лишнее”.⁶¹⁹

Цветаева потрясена и возмущена. Она коренная москвичка. Ее отец создал для города Музей изящных искусств. В фондах Ленинки – “три наши библиотеки: деда: Александра Даниловича Мейна, матери: Марии Александровны Цветаевой, и отца: Ивана Владимировича Цветаева. Мы – Москву – задарили”.⁶²⁰ И что же? Теперь у нее не больше прав, чем у колхозника, что недавно перебрался в город. Отцовский дом разобрали на дрова еще в Гражданскую. Прекрасную квартиру в Борисоглебском переулке отобрали. Деньги, завещанные ей и сестре Асе, национализированы, то есть конфискованы, отняты большевистским государством. Правда, дали бесплатно дачу в Болшево, но к лету 1940-го дача перешла от НКВД к “Экспортлесу”, и у Цветаевой не было шанса туда вернуться, даже если бы она пересилила ужас и отвращение от воспоминаний об этом страшном месте. А теперь ей приходится выпрашивать себе комнатку. Даже не в собственность и не в бесплатное пользование. При этом жилищные проблемы ведущих советских писателей были успешно решены. Илья Эренбург, Илья Сельвинский, Всеволод Вишневский, Николай Погодин получили пятикомнатные квартиры в Лаврушинском переулке. Председатель Литфонда Всеволод Иванов – шестикомнатную.⁶²¹ Все они завоевали советскую Москву, а Цветаева оказалась ей не нужна: “Москва меня не вмещает. <…>…она меня вышвыривает, извергает”, – писала Марина Ивановна поэтессе Вере Александровне Меркурьевой.

Считается, что Союз писателей и Литфонд все-таки помогли Цветаевой найти новую квартиру. Но помощь эта была ничтожной. Ей не предложили ни метра ведомственного или государственного жилья, не дали ни копейки ^[82]. Просто помогли разместить очередное объявление в “Вечерней Москве”: “Писательница с сыном срочно снимут комнату на 1–2 года”.⁶²² И на этот раз Цветаевой повезло.

Верившая в мистические знаки Цветаева связала эту удачу с янтарем. Ее “восточный мусульманский янтарь”, купленный пару лет назад в Париже “совершенно мертвым, восковым, обогретым плесенью”, начал оживать, светлеть, наполняться светом, “играть и сиять изнутри”. В сентябре она продала янтарь, и вскоре в Мерзляковском переулке зазвонил телефон. На газетное объявление откликнулись.

Советский ученый Бронислав Шукст уезжал на Север, забирал с собой всю семью, кроме старшей дочери – Идеи Шукст. Девушка училась в выпускном классе и собиралась поступать в ИФЛИ. Поэтому она оставалась в Москве, а заботливый отец решил не только заработать на сдаче жилья, но и подобрать хороших, интеллигентных квартирантов. Писательница, о которой уже была целая статья в Большой советской энциклопедии, – прекрасный вариант.