Семейная хроника - Татьяна Аксакова-Сиверс Страница 64

В один прекрасный день в нашей ограде появилась амазонка на отличной гнедой лошади и в сопровождении берейтора. Легко спрыгнув с седла, незнакомая дама направилась к домику, где помещалась канцелярия земского начальника четвертого участка, и обратилась к Борису за разрешением какого-то незначительного вопроса, настолько незначительного, что он мог быть принят за предлог завести знакомство. Знакомство действительно состоялось, и дама, оказавшаяся Екатериной Ивановной Турчиной, дочерью владельца «Окского пароходства» Цыпулина, через час уже сидела у нас на балконе. Мне понравилась ее высокая тонкая фигура и строгий стиль одежды — я и впредь никогда не видела Екатерины Ивановны иначе, как в амазонке, в форме сестры милосердия или в костюме tailleur ^[63]. Лицом она не была красива, унаследовав от отца широкие скулы и узкие глаза, но главным ее недостатком являлось заикание, настолько сильное, что часть слов она выпаливала скороговоркой, а на других — надолго застревала, закидывая голову и сотрясаясь всем телом. Уезжая из Спешиловки, Екатерина Ивановна взяла с нас слово, что в самом недалеком будущем мы приедем в Красное, где она жила у своих родителей.

За время пребывания в Тарусском уезде, мы не успели обзавестись собственной лошадью и для обеспечения разъездов, как Борисовых служебных, так и наших частных, договаривались с извозчиком станции Средняя по фамилии Жиндарев, который почти ежедневно подавал к крыльцу лошадь и тележку-корзиночку. Вот в таком экипаже, без кучера, мы отправились к Цыпулиным. Их дом стоял на крутом берегу Оки, верстах в пяти выше бэровского Петровского.

Имение само по себе (с моей точки зрения) интереса не представляло. Дом был довольно большой, солидной, купеческой постройки. За тенистой группой деревьев вокруг дома раскинулся на 25 десятинах образцовый фруктовый сад, без романтики, без зарослей одичалых груш, китайки или тёрна, без тенистых уголков под сросшимися кронами старых деревьев с корявыми ветками — это был сад эпохи капитализма, отвечавший всем требованиям современной агронауки. От дома к пристани на реке шла крутая деревянная лестница в 120 ступеней. Проезжей дороги не было, и, чтобы попасть на берег иначе как пешком, приходилось делать значительный крюк.

На противоположном берегу Оки виднелось село Любецкое. Это название мне было знакомо с детства: бабушка Надежда Петровна и тетя Лиля жили там на даче в 1898 году. Это было то лето, которое, после отъезда мамы, мы проводили с отцом в Петергофе, и потому Любецкого я раньше не видала, но слышала о красоте этого места, а также о том, что владелец имения Палицын был влюблен в тетю Лилю, рыдал и хотел стреляться с Чебышёвым. Дальше рыданий дело, конечно, не пошло. К описываемому мною времени Палицыны успели, подобно Гурко, разориться и продать имение военному ведомству.

Летом 1914 года в Любецком стояли лагерем московские саперные части, а помещичий дом был занят командным составом.

Завидев наш «тильбюри», навстречу нам поспешила Екатерина Ивановна. Следом за ней шел ее отец Иван Иванович Цыпулин, по виду человек лет шестидесяти. На нем красовался белый в синюю полоску люстриновый костюм, но поддевка ему, вероятно, шла бы больше. Вид у него был простоватый и, во всяком случае, не одухотворенный. Его жена, немолодая женщина со спокойными манерами и благообразным лицом, страдала глухотой.

Мне понадобилось совсем не много времени, чтобы почувствовать в семье Цыпулиных какую-то достоевщину. Отец с Екатериной Ивановной не разговаривал и совершенно ее присутствие игнорировал. С ней также не разговаривал и ее бывший муж, капитан Турчин, один из офицеров расположенной в Любецком воинской части, который, живя в лагере, пришел предложить своему бывшему тестю силами саперного батальона в короткий срок проложить зигзагообразный спуск с вершины горы к Оке. Солдаты во время маневров должны были выполнять с учебной целью какие-нибудь земельно-дорожные работы, а тут можно было соединить «приятное с полезным». «Приятное» заключалось в том, что Цыпулин обещал поставить саперам хорошее угощение. Работа должна была быть произведена в сорок восемь часов и закончена 10 июля.

Капитан Турчин оказался смуглым мужчиной лет тридцати двух с умным, но жестким лицом. В чем заключалась драма, приведшая к его разводу с Екатериной Ивановной, я не знаю. Родители Цыпулины были на его стороне. Отец казнил Екатерину Ивановну своим презрением, мать — сокрушенно жалела.

Для меня Екатерина Ивановна так и осталась не совсем понятной. В ней чувствовался под внешне строгим обличием какой-то неуловимый оттенок авантюризма. В дореволюционные годы она била на английскую наездницу, потом, в 1914 году, пошла на фронт сестрой милосердия, после революции жила в одной из келий Калужского монастыря, была близка к высшим церковным кругам и всегда знала, что делает Святейший. Меня она с первого дня знакомства окружала самым нежным вниманием и называла «милушкой», но, несомненно, более интересовалась Борисом, которого называла «милейший» и с которым постоянно пикировалась.

Кроме Екатерины Ивановны у Цыпулиных были еще две незамужние девицы: довольно красивая лицом Татьяна Ивановна, вечно лечащаяся от каких-то надуманных болезней, и только что окончившая калужскую гимназию простая и милая Лидочка.

Брат Владимир учился где-то по технической части и впоследствии стал одним из первых советских инженеров, превративших замоскворецкие ремонтные мастерские в Московский автомобильный завод.

Первый наш визит к Цыпулиным закончился поездкой по Оке на случайно стоявшем у пристани их пароходе и осмотром старинной церкви близ Любецкого. Второй визит совпал с празднованием открытия зигзагообразного спуска, на которое мы были приглашены. Когда мы приехали в Красное, солнце уже клонилось к западу. Там, где несколько дней тому назад был крутой спуск, поросший орешником, теперь извивалась широкая шоссейная дорога. Кое-где группы саперов в белых рубашках и бескозырках довершали последние работы. На вершине горы собрались хозяева, гости и офицеры. Священник отслужил краткое молебствие, и Владимир Иванович на своем автомобиле медленно спустился по новой дороге к пристани.

Несколько левее на поляне раскинули палатки, расставили столы с угощением. Играл военный оркестр, потом с наступлением темноты горнисты протрубили зарю, построенные в каре солдаты пропели молитву, и все затихло. Кто мог думать, что это одна из последних ночей Российской империи!.. Через пять дней в Любецком стало пусто: после объявления всеобщей мобилизации саперные части молниеносно свернулись и походным маршем тронулись в Москву.

С необычайной отчетливостью помню возвращение этой тихой теплой ночью из Красного в Спешиловку. Никогда — ни раньше, ни позже — я не видела такого количества падающих звезд: они пересекали небо во всех направлениях, катились огненным потоком и невольно наводили на мысль о «знамении небесном». И Борис, и я молчали. Нам обоим было грустно: ему, может быть, потому, что вид палаток и звуки отбоя напомнили ему юношеские годы, а мне — потому что в первый раз в жизни, под этим звездным небом, я испытала чувство одиночества. Мне вдруг показалось странным, что я еду по незнакомым ночным дорогам, где-то на полпути между Тулой и Калугой, тогда как папа — в Карлсбаде, Шурик — в Англии, а мама, о которой я все время думала, — в Петербурге. Из маминых писем я знала, что, живя на Каменноостровском у Гернов, она не дает ни отдыха, ни срока отцам из Синода, торопя их закончить дело с ее разводом так, чтобы она могла венчаться с Вяземским до наступления Успенского поста.