Нюрнбергский процесс глазами психолога - Густав Марк Гилберт Страница 63

Я рассказал Гессу о смерти Бломберга. До него это дошло не сразу.

— Вот как?

Я спросил его, говорит ли ему что-нибудь фамилия Бломберг.

— Это один из наших генералов, — нерешительно ответил он.

Затем я рассказал ему о самоубийстве Хаусхофера и его супруги. Гесс вспомнил, что Хаусхофер был одним из свидетелей его защиты, но больше ничего об этом человеке сказать не мог, ни словом, ни жестом не дав понять, что знал этого известнейшего геополитика. Некоторое время спустя Гесс, что с ним случалось нечасто, по собственной инициативе позволил себе высказывание:

— Надеюсь, остальные свидетели моей защиты не поставят меня впросак из-за того, что предпочтут свести счеты с жизнью.

И, оглядев зал заседаний, отметил, что в зале довольно много народу. Я пообещал ему, что в зале его будет еще больше, когда выступать придется ему, Гессу. Так и не поняв, что я имел в виду, Гесс потребовал разъяснений.

— Да потому, что вы однажды уже стали причиной сенсации, это было в самом начале процесса, — пояснил я.

Я видел, что он так и не понял меня.

— Правда? И каким же образом? — оживился он.

— Вы что, вообще не помните, что в начале процесса столько говорилось о потере вами памяти?

В ответ Гесс лишь покачал головой.

Риббентроп сегодня вышел в зал без галстука и с расстегнутой верхней пуговицей сорочки. Он сидел, опустив взор, левая щека нервически подергивалась, с застывшей маской еще большей растерянности на лице — зримое воплощение запутанности и депрессии. Очень многие в этом зале недоуменно подняли брови, услышав публичное замечание в адрес подсудимого Риббентропа о том, что он, подсудимый, явился в зал заседаний без галстука. Риббентроп усталым голосом сообщил, что галстук стесняет его. Когда принесли галстук, я велел повязать его, но верхнюю пуговицу рубашки разрешил не застегивать. Такой поступок объяснялся отнюдь не тем, что Риббентроп был профаном по части этикета — посланники при дворе Сент-Джеймс протокол знают твердо. Возможно, на уровне подсознания обвиняемый стал воспринимать галстук, как петлю виселицы, все туже затягивавшуюся на его шее. У Риббентропа изначально явно недоставало психологической готовности предстать перед трибуналом, а после того как ему пришлось лицезреть пытавшегося оправдаться «наци № 1», она и вовсе сошла на нет.

Утреннее заседание.

Геринг, снова заняв место у свидетельской стойки, продолжал говорить о том, как способствовал росту военного и политического могущества нацистской партии. Геринг представил собственную версию кровавого подавления путча Рема и исключения церкви из политической и военной жизни, хотя некоторые из церковных деятелей, к сожалению, были заключены в концентрационные лагеря.

Когда Геринг попытался оправдать антисемитские законы тем, что лица еврейской национальности якобы были настроены оппозиционно но отношению к нацистскому режиму, многие из обвиняемых опустили головы. Функ, прикрыв глаза рукой, плакал. Однако все обвиняемые напряженно вслушивались в то, что говорил бывший рейхсмаршал, время от времени кивая в знак согласия.

Далее он сообщил о том, что партия сумет разрешить проблему безработицы, провести ремилитаризацию, присоединить к Германии Австрию; Геринг признал, что принимал непосредственное участие в проведении в жизнь вышеупомянутых мероприятий и в полной мере несет за них ответственность.

Обеденный перерыв. За обедом Геринг с надеждой спросил меня:

— Ну и как? Не станете же вы утверждать, что я вел себя как трус?

— Нет, не стану. Вы взяли на себя ответственность за то, за что вы действительно отвечали. Но это всего лишь начало. А как обстоит дело с захватническими войнами?

— Ну, об этом у меня тоже есть что сказать, и предостаточно.

— А об ужасах и бесчинствах?

Геринг опустил глаза.

— Скажу только, что я, не воспринимая всерьез всякого рода слухи, не считал необходимым перепроверять их!

Последние слова он проглотил. Я зачитал Герингу некоторые из заголовков сегодняшних газет, после чего, как и было предусмотрено, направил его на встречу с адвокатом, ожидавшим своего подзащитного внизу.

Обедавшие в других помещениях обвиняемые были настроены довольно благосклонно к выступлению Геринга. Даже Шахт заявил, что все сказанное Герингом, за исключением попытки оправдать антисемитизм, верно. Дениц высказал удивление, что Геринг, оказывается, вполне может, если потребуется, владеть собой.

— Таким он был когда-то, — констатировал Папен, — когда ему еще не изменил разум. Это ведь ему принадлежит фраза: «Кроме своей обаятельной внешности Папен ничего партии не дал». Я заявлю суду, что не только ничего не дал партии, но даже пытался вообще устранить ее.

Фриче считал, что Геринг в точности описал первые годы существования партии, и он, Фриче, непременно сошлется на мысли, высказанные Герингом, когда настанет его очередь защищаться.

Ширах не скрывал, что речь Геринга вызвала у него сильное сердцебиение — так она его взволновала. Я сообщил ему, что это было заметно даже со стороны — Ширах сидел, непрерывно сглатывая и отрыгивая воздух, как человек, у которого пошаливает желудок.

Гесс заявил, что понял, что попытался разъяснить Геринг. Но уследить за речью мог с трудом, поскольку сосредоточиться для него — мука. В конечном итоге он не запомнил ничего из сказанного Герингом.

Розенберг и Йодль в общем и целом согласились с Герингом, однако выразили бы его мысли несколько по-иному. Розенберг попытался развернуть целый доклад на тему расы, культуры и жизненного пространства, взяв на сей раз на вооружение тезис о стремлении китайцев осесть в Австралии…

Когда после обеда все обвиняемые заняли места на скамье подсудимых, Дёниц отметил:

— Биддл всегда очень внимателен. Видно, что он приглядывается и к оборотной стороне медали. Хотелось бы мне познакомиться с ним поближе по завершении процесса.

Послеобеденное заседание.

Геринг охарактеризовал свою роль во время чехословацких событий, а также норвежской и польской кампаний, среди прочего отметив, что независимость суждений — нечто немыслимое в среде высшего командного состава. «Возможно, именно такой принцип — спросить каждого отдельного солдата, не хочется ли ему домой — и помог бы избежать войн в будущем. Вполне возможно, но не в фюрерском государстве, вот что мне хотелось бы подчеркнуть особо. В каждом государстве мира существует абсолютно четко выраженная военная формулировка».

Во время обеденного перерыва Дёниц подбадривал Геринга, заявив ему, что бывший рейхсмаршал своим поведением и тоном высказываний являл собой «пример чести и достоинства», чем и «пристыдил» обвинение.

Геринг огляделся.

— Да, я был действительно рад раз и навсегда привязать понятие честности к Чехословакии. ^[18]