Письма с Прусской войны - Денис Сдвижков Страница 63

В документах личного происхождения лиц духовных или благочестивых мирян первой половины XVIII в. вообще принято соотносить дату с церковным календарем, годовым циклом и особенно днем памяти святых ^[775]. Однако наше письмо ничего из этого не оговаривает — почему? Во-первых, очевиден, так сказать, разный статус святых: если почитание св. Димитрия Ростовского идет «от масс», подтверждением чему служит популярность паломничеств, то св. Александр Невский имеет статус «государственного», чей день включен в табельные праздники, — зато паломники к нему не ездят.

Во-вторых, упоминание про обедню в «день воскресный» служит фоном для главного — рассказа про нечаянную встречу с «князем Иван Федорычем». Очевидно, что церковный «намет» фигурирует как место встречи, социальной коммуникации, привычный по мирной приходской жизни. Для первой половины XVIII в. именно такое восприятие посещения службы и было нормой не только для «народной» религиозности, но и для элит ^[776]. «Невестины смотрины» «по обыкновению древнему» назначаются у артиллериста Данилова, к примеру, в «ведомственной» церкви — Сергиевском всей артиллерии соборе на Литейном, где «отъезжая в поход, с женою служил молебны» командующий артиллерией К. Б. Бороздин ^[777].

В остальном мы можем опираться скорее на косвенные данные из свидетельств, иллюстрирующие материал писем. По нему видно, что экстраординарные обстоятельства войны и заграницы не меняют особенностей, фиксирующихся в истории русской религиозности по другим материалам: это высокая степень соблюдения постов и низкая — участия в таинствах покаяния и причастия.

Самым острым был вопрос о соблюдении постов на войне. Специально испрошенный Петром I у константинопольского патриарха и оформленный разрешением Синода отказ от поста для заграничной армии на походе ^[778] оставался камнем преткновения, поскольку здесь обнаруживалась проблемность сосуществования «гражданского» и «духовного».

Особую пикантность конфликту придавало то обстоятельство, что именно недержание поста обличалось как один из символов «немецкого засилья» еще с петровских времен: «Речет Бахус, чревоугодный бог, с учеником своим Мартином Лютером, надобно в полках не смотреть поста» ^[779]. И при восшествии Елисаветы: «В посты святыя мясо пожирали <…> кто посты хранит, называли ханжа» ^[780]. И при следующей «революции» тоже: протопоп Преображенского полка был взят под стражу «потому что бывшему государю (Петру III. — Д. С.) в Петров пост во время учения полку, ругая предания св. Отцев, раздрешал во все пости (sic!) мясо исть и оних не хранить» ^[781]. Елизавета до конца жизни строго следила за соблюдением поста при дворе, и нарушать его открыто при ней никто не осмеливался ^[782].

В то же время и при Елизавете армия и война могли выводиться за рамки духовного и причислялись к государственному времени, времени службы. Накануне вступления России в Семилетнюю войну пораженный австрийский посланник пишет в Вену, что вопросы подготовки к кампании обсуждались на заседании Конференции в Страстную пятницу накануне Пасхи, «происшествие по здешним меркам беспримерное» (wovor hier kein Exempel ist) ^[783].

Для религиозной культуры эпохи практика — критерий истины. Война, баталия еще прямо и зримо вписаны в духовную жизнь, как у чеховского священника, который брал на молебен о дожде зонтик. Исход баталии служит критерием действенности духовного усилия. Сражение проигрывается «по грехам»; исход будущей кампании зависит от степени коллективной греховности армии (которая, и это важно, осознается еще как коллективное тело, подобно церковной общине), от соблюдения заповедей и поста. Такой непосредственный детерминизм характерен не только для духовенства, как можно подумать. В автобиографике офицеров Елизаветинской эпохи собственная жизнь нередко представляется ветхозаветной историей, где нераскаянный «Адамов грех» (Муравьев) ^[784] влияет на всю последующую жизнь. Иван Лукин, в 1758 г. поручик 5‐го Мушкетерского полка ОК, описывая свалившееся на него подсудное дело, возводит его к тому, что десятилетия назад (!) соблазнил жену своего однополчанина: «От корени пагубнаго смертнаго греха блуднаго, в чем я причину моих приключений поставляю» ^[785].

Так вот, с этой точки зрения в елизаветинской армии из моделей поведения в экстремальной ситуации — религиозной, требующей еще более строгого напряжения духовных усилий, расценивавшей ранение и смерть как возможное наказание за неисполнение поста, и рациональной, рассчитывающей на силы физические, — по факту преобладает первая. Накануне первой для РИА кампании 1757 г.