Письма с Прусской войны - Денис Сдвижков Страница 62

В кое онаи баталии имел при себе на груди взащищение изображенныи надет неболшеи образ Святителя Дмитрия, но как в тое время сражение учинилось, то от прускои стараны утрафлено было силно ему в грудь картечью, что оттого силного удару не мог наногах удержатся и принужден был пасть на землю. Но как скоро упал так скоро паки встал наноги и смотрил на грудь в котораю утрафлена была онаю картечью понеже размышлял в себе что уже так от силного удару воспоследовала ему и смертная язва. Аднако никакова повреждения на себе не усматрел о сем чрез присланные от нево партикулярныя писма она софия известившись приехала в растов и благодарила Бога и Его Угодника святителя Дмитрия ^[765].

На интимном, семейном уровне роль «богомольцев» отводится домашним. Традиционно прежде всего кумовьям, родителям и в целом людям пожилым, которые, как считаются, ближе к Богу. Главное доказательство благочестия — сохранение жизни: слово «Бог» в ¾ случаев привязано к фразе «слава Богу жив», с этим же тождественно «спасение». Почти то же и в прусском случае: «Сердце мое сестрица, не довольно могу благодарить Бога за то, что я жив и нахожусь в этом весьма благополучном состоянии, но без сомнения Ваша горячая молитва достигла вышних, и спасла меня» (№ 113).

Главная роль отводится духовным усилиям родных: «…И думаю я, что особливо прилежно молится обо мне Государыня бабушка моя Агафья Петровна»; «Не иное что почитаю сохранение моея жизни будучи в том превеликом огне <…> как ваши родителские молитвы к тому вспоспешествовали» (№ 56); «Попросите Бога чтоб Бог меня живому определил въехать в Росию и вас (родных. — Д. С.) видеть» (№ 23) и т. п.

В особой степени это духовное измерение касается новых отношений с супругами. Чувственность семейных отношений взаимосвязана с эмоционализацией религиозной культуры и ее постепенной «феминизацией». «Душа моя, — пишет кн. Василий Долгоруков своей „Настеньке“, — правду сказать в предисподнеи много чесных людей попадали и немало бедных людеи там асталось, а мы <…> должны Бога благодарить что ево светои властью засщищены и помилованы, мать моя родная, и могу сказать что мое спасения чрез твою праведность к Богу, что он тебя помиловал и маю дал жись душа моя» (№ 77).

Истории, подобные приведенной выше записке капитанши Софьи Орловой, становятся идеально-типическими и будут во множестве повторяться затем для всех войн России ^[766]. Они распространяются, получают церковное признание как практики благочестия империи с ее новыми реалиями ^[767]. Для сравнения, подобные эпизоды с пулями и осколками, чудесным образом не задевшими человека, важны и вне религиозного дискурса, но пробитая шляпа или пола камзола отсылает скорее к силе случая. У скептика Фридриха роль Kugelfänger («пулеуловителя») играет табакерка, которая вроде бы спасла ему жизнь при Кунерсдорфе ^[768].

Для благочестия послепетровского человека характерно отсутствие холизма: оно допускает или скорее предполагает равноправное существование двух реальностей, духовной и светской, как сосуществуют духовная и гражданская «команды» в новой империи. Чудесное и сверхъестественное определяет жизненные стратегии наряду с рациональным, их нормативность меняется для человека в зависимости от ситуации. Показательно в этом смысле письмо кн. Павла Щербатова: «Я вовсе на Бога мою надежду палагаю, он меня не оставит […] когда Бог са мной з голоду не умру» — чтобы тут же добавить: «Аднако все то харашо, а прашу жену маю панукать аб денгах» (№ 42).

Можно видеть и характерную политику заглавных букв. Хотя грамматические нормы и здесь еще не закрепились, бросается в глаза, что особы императорского дома и «милостивцы» неизменно выделяются заглавными, тогда как «бог» так же неизменно — со строчной буквы.

Традиционные для социальной истории критерии (религиозная дисциплина, проявляющаяся в участии в таинствах, посещении храма, воздержании в посты) в настоящем случае не всегда можно верифицировать. Так, церковная служба в письмах упоминается всего раз в письме Ивана Петровича Стрежнева: «Августа 30, в день воскресной стою я здесь в церкви походной у абедни, тут же нечаянно пришол князь Иван Федорыч, и какая между нами тогда радость была, тово неопишу, и после абедал он у меня…» (№ 62). Посмотрим, что можно из этого извлечь.

Сам факт того, что Иван Петрович присутствует за обедней в походной церкви, не столь ординарен, как может показаться. Для избалованных столичных лейб-гвардейцев, которые «обретаются в квартирах своих праздно» в том же 1758 г., к примеру, возобновляется специальный приказ об обязательности посещения церковных служб, что заставляет делать выводы о его манкировании ^[769]. Стрежнев, будучи в команде интендантской службы, стоит отдельно на квартире в Ландсберге. И, следовательно, специально отправляется на обедню в лагерь, находившийся в нескольких километрах от города ^[770]. Видеть в этом особое духовное рвение не обязательно. В этот день в походной церкви должен был собираться весь оставшийся генералитет и офицерство, поскольку выпавшее в 1758 г. на воскресенье 30 августа по старому стилю было «днем Кавалерии (ордена. — Д. С.) Святого Александра Невского» ^[771]. Это праздник новой империи и прежде всего ее армии, годовщина победоносного окончания Северной войны. Богослужение в этот день сопровождалось пушечной пальбой ^[772]. В этот день еще в начале своего царствования в 1743 г. Елизавета Петровна учредила грандиозный крестный ход с участием императорской семьи и орденских кавалеров, для которого по грязи Невского проспекта до самой Александро-Невской лавры настилали специальный помост ^[773]. В этот именно день в Петергофе палили пушки и была читана реляция о победе «при урочище Фирстенфельде» ^[774].