Жизнь спустя - Юлия Добровольская Страница 61

На сей раз Андропов счёл возможным или нужным Лину выпустить. Мы ещё раза два встретились на приёмах. Она жаловалась на бессонницу, убивалась:

– Я больше никогда не увижу ни сына, ни Серёжи.

Внука она боготворила. Её любимая присказка была:

– Вы ещё о нём услышите!

И я, действительно, услышала – благодаря больному колену, в Ронченьо, от доктора антропософа Стефано Гаспери.

В 1983 году я вполне могла слетать из Милана в Лондон – так хотелось повидаться! – но я была слишком поглощена выживанием. Лина умерла. Душевно важных встреч никогда нельзя откладывать.

Лет пятнадцать спустя по итальянскому радио передавали спектакль Большого театра «Любовь к трём апельсинам». Судьба в лице Стефано Катуччи, редактора третьего канала (искусство, литература, музыка), снова приобщила меня к Прокофьеву, на этот раз чуть теснее. Катуччи решил во что бы то ни стало включить меня в свою передачу после того, как у него выступил Марчелло Вентури о книге «Ул. Горького 8, кв. 106». Трансляция оперы Прокофьева из Москвы показалась ему подходящим случаем, и он позвонил.

Я отнекивалась:

– Что вы, я никакого отношения к музыке не имею, во всяком случае прямого…

– А косвенное? – не отступал он.

– Косвенное имеют все, кто любит хорошую музыку…

– Вот в этом качестве и выступите!

Это было легкомысленно с его стороны, а ведь третий радио-канал RAI-TV известен как высоко профессиональный и славится своими редакторами высокого класса.

Будучи легкомысленной по определению, я в конце концов согласилась, – думаю, расскажу о Лине. Но предстояло вещать перед началом спектакля, во время двух антрактов и после окончания – на круг минут сорок. Озорной (и такой итальянский!) дух импровизации вселился в меня. И вот я перед микрофоном миланской студии RAI-TV; Катуччи, из римской студии, представил меня радиослушателям и задал вопрос такого растяжимого свойства, что я могла говорить, о чём душе угодно.

А душе моей – читатель уже заметил, что это мой конёк! – было угодно рассказывать о друзьях. И я рассказала о Лине Прокофьевой, о том, как русский композитор-эмигрант в патриотическом угаре привёз свою жену-испаночку в советский рай, а когда спохватился, что не туда угодил, было поздно, занавес опустился.

Я рассказала о Диме Покровском, замечательном музыканте-фольклористе, неведомом на Западе. Дмитрий Покровский произвёл настоящую музыкальную революцию – изъездил с магнитофоном медвежьи углы России, обнаружил и записал подлинное русское народное пение, имеющее мало общего с псевдо-фольклором ансамблей песни и пляски, продукцией на экспорт, добытчиками валюты. А настоящие мужики и бабы, после тяжёлого рабочего дня, усаживались на завалинку и, для отдохновения, часами пели, пели то и так, что и как пели отцы, деды и прадеды. При ближайшем рассмотрении выяснилось: у них особенным образом поставлено дыхание, и пение это – терапевтическое, целительное.

Хор Дмитрия Покровского овладел их техникой и репертуаром, выступил и произвёл фурор. Госконцерт, почуяв свежую струю, не подпускал Покровского к культурной публике, держал его на далёкой периферии, в Москве его хор выступал один раз в году, в тесной церквушке рядом с гостиницей Россия.

Любимов пригласил Диму обучить таганскую труппу хоровому пению для спектакля «Борис Годунов». И произошло чудо: родился настоящий драматический спектакль, каким его задумал Пушкин. Никому дотоле, самым знаменитым режиссёрам это не удавалось, оправдывались «несценичностью» текста. «Играли пять часов, бытово, костюмно, а тут всей игры на два часа, в темпе, пьеса не жанровая, а нечто рождённое на площади» – пронзительно верно ухватил Любимов. Пожилая актриса Таганки, многие годы страдавшая астмой, за месяц репетиций с Димой Покровским выздоровела.

Это чудо рождалось на моих глазах. Я полгода изнывала в отказной депрессии, когда мне позвонил Любимов и предложил – приказал:

– С завтрашнего дня ходи на репетиции «Бориса»!

И я ежедневно, в течение нескольких недель, с 10 утра до 15 сидела на репетициях «Бориса Годунова»: это одно из самых сильных впечатлений моей жизни от соприкосновения с искусством, с актом рождения произведения искусства.

Опять Юрий Петрович, на сей раз вкупе с Пушкиным и Димой Покровским, меня спас.

Однако тема «моя музыка» этим не исчерпалась. Была там ещё жемчужина русской камерной музыки Виктория Иванова с голосом-флейтой, был режиссёр Большого театра Борис Покровский, создавший на старости лет, в порядке хобби, в бывшей киношке, в подвале, рафинированный, блистательный камерный оперный театр – островки отрады наподобие дома Мельникова, подвальчика Сидура или коллекции современной живописи Костаки, спасавших душу в долгие годы безвременья.

Три постскриптума.

1. Милан отмечал столетие со дня рождения Прокофьева. «Филологический кружок» пригласил из Лондона Олега, сына Прокофьева – художника. Привыкший к английскому либерализму, он бы удивился, узнав, что его московские реминисценции (о том, как его силком приучали к соцреализму) покоробили просоветскую публику Кружка. Но он этого не узнал, никто не пикнул, а я, подойдя к нему после его выступления, от комментариев воздержалась, надоело. Я произнесла слово «Разгон», сезам открылся (они с Лёвой тесно общались, когда Лёва с дочкой Наташей гостили в Англии у друга – английского дипломата) и мы разговорились. Спросила насчёт племянника – антропософа.

– Как же, как же, он недавно у меня был!

Любопытно, что дядя не знал, какой международный престиж снискал себе Сергей Прокофьев junior: скромность – неотъемлемая черта выдающегося человека.

2. В Италии вышло четыре книги Сергея Прокофьева – младшего.

3. Среди откликов на радиопередачу было письмо некоего Энрико Бонаюти из Лекко, который, во-первых, выразил приятное удивление тем, что столь идеологически ангажированный канал, как третий, дал мне слово, во-вторых, потребовал бис и, в-третьих, поразился, как это я чувствую себя в Италии свободной – могу свободно преподавать и переводить что хочу… Поди объясни, что всё, включая свободу, познаётся в сравнении.