Жизнь спустя - Юлия Добровольская Страница 60

Что было с моим левым коленом, так и не установили. Оно ныло, как кариозный зуб, я охромела. Лечащим врачом у меня был миниатюрный доктор Нани, на бланке врач-хирург, а на самом деле гомеопат, антропософ – штейнерианец.

– Надо ехать в Ронченьо, – заключил он.

Единственный в Италии штейнеровский санаторий – «Сан Рафаэле» в Ронченьо под Тренто – лечит минеральной водой источника Левико устрашающего цвета бычьей крови.

Некуда деваться, пришлось потратиться и ехать, пожертвовать июлем.

Произнося сакраментальное: «Присаживайтесь!», доктор Гаспери увидел на новенькой истории болезни мою длинную неитальянскую фамилию и ахнул:

– Какое совпадение! Я только вчера из России, и моя первая пациентка после отпуска – русская!

В Россию Стефано Гаспери с женой Николеттой ездили за сыном. После долгих хлопот, перед которыми многие бездетные пары пасуют, они получили возможность усыновить ребёнка в детском доме Ростова-на-Дону. Почему Ростова-на-Дону? Отец доктора Гаспери воевал на Дону и выжил благодаря сердобольным деревенским бабам, жалевшим доходяг итальянцев. (Вряд ли варёная картошина или кусок хлеба доставались от них немцу). С тех пор в семье Гаспери культ России.

У входа в детский дом выстроился весь персонал во главе с директоршей. Взволнованные, всю ночь не сомкнувшие глаз, будущие родители пробирались по проходу между кроватками, когда девятимесячный Серёжа протянул к Николетте ручки. Так решилась его и их судьба.

Николетта привезла Серёжу, ныне Давиде Серджо Гаспери, ко мне в санаторий, знакомиться. Толстоморденький крепыш-мужичок в коляске всё норовил встать, ему не лежалось – не сиделось.

– Ты родился в рубашке, малыш! – сказала я ему.

Неужели это были последние услышанные им в жизни русские слова… Надеюсь, что нет.

Я провела в их счастливом доме, посреди цветущего сада, воскресенье. Перед обедом короткая молитва. Простота. Доброта. Тишина. Нетягостные перерывы в разговорах…

В моей памяти теплились обрывки сведений о Штейнере в связи с биографией Андрея Белого. Маловато. Стефано надавал мне книг по антропософии.

Как то он обратил моё внимание на то, что нынешний главный теоретик антропософской мысли – русский, Сергей Прокофьев (живёт в Германии). До меня долго доходило, что это имя, не только как композиторское, мне не ново. Наконец, дошло: Сергей Прокофьев это же выросший внук Лины Ивановны Прокофьевой!

Дело было так. Позвонил Паоло Грасси из Милана и попросил связаться с Линой: в Ла Скале ставят «Любовь к трём апельсинам», нет ли у неё – чтобы поместить на обложку программки – какой-нибудь подходящей фотографии или рисунка…

Мы с Паоло познакомились с вдовой Прокофьева в директорской ложе Большого театра, где за ней было закреплено постоянное место, (Слава Богу, догадались!). А я с ней регулярно встречалась ещё и в итальянском посольстве: мы обе были отказницы, и посол настоятельно рекомендовал приёмы не пропускать.

– Ох, тяжко мне, старой! – кряхтела Лина.

Что говорить, годы и невзгоды сказывались, спасал разве что испанский темперамент.

– У меня сил только на что-нибудь одно – или на парикмахерскую, или на посольство, а надо в один день и то, и другое!

Стало быть, у Паоло просьба к Лине, а Лина к директору Ла Скалы Паоло Грасси очень расположена. Звоню ей. Она мнётся:

– Это трудно… Если бы ты приехала ко мне, ты бы сама поняла, почему… Что тебе стоит приехать?

Еду. Дом на Кутузовском проспекте, рядом с «Подарками». Однокомнатная квартира, спасибо Хрущёву, полученная после реабилитации. (Назавтра после того, как Прокофьев Лину оставил – сошёлся со своей ассистенткой – её арестовали, отсидела в лагере восемь лет).

Квартира – «распашонка»: комнату-пенал отделяет от прихожей и кухоньки не дверь, а арка. «Пенал» забит старинной мебелью – это то, что Лине вернули из реквизированной при аресте обстановки. Грузчики, то ли в спешке, то ли по недомыслию, поставили тумбочки, горки и шкафчики дверцами к стене, так что пользоваться ими практически невозможно. Не исключается, что в одном из них и есть что-нибудь подходящее для Паоло Грасси…

Комнату делит продольно узкий проход; налево – диван, на котором Лина спит, направо, у окно, стол. Не разбежишься. Сейчас на диване гости: первая жена Лининого сына-архитектора Соня Прокофьева с шестнадцатилетним сыном Сергеем. Серёжа в мать: тоненький, черноволосый. О Соне, прекрасной детской писательнице, я наслышана. После короткого общего разговора Лина вызывает меня в прихожую. Приложив палец к губам, делает однозначный жест, де, осторожно, тут всюду натыкано.

У её другого сына, художника, в Лондоне родилась дочь, но Лину повидать внучку не пускают, тягаться с ОВИРом дальше нет терпения и здоровья, и она решила написать Андропову.

– Дай мне совет, чего просить, чтобы там остаться: на любой срок, временно или насовсем? Что вернее?

Говорит она, как все глуховатые люди, не соразмеряя громкости, уверенная, что шёпотом.

– Лина, тише, ты же сама предупреждала, что всюду натыкано! По-моему, неважно, что ты попросишь, важен сам факт обращения наверх.

Повздыхав над неподступными шкафчиками, я уехала ни с чем.

Но на другой день Лина позвонила. В голосе колокольчики:

– У меня для тебя сюрприз! Приезжай!

Постарался внук Серёжа; исхитрился залезть в тумбочку и выудить то, что надо – фотографию портрета, на котором в 20-ых годах мексиканский художник изобразил композитора Прокофьева; рукой Прокофьева – наискосок – надпись: «В память о трёх апельсинах». Лучше не придумаешь. Ублажим директора Ла Скалы!

Лина дала мне, чтобы я заодно проявила, обнаруженную Серёжей плёнку с неизвестным снимком. Всю эту деликатную фото-операцию я поручила Луиджи Визмаре. Ему сделали две фотографии: на одной – портрет Прокофьева работы мексиканского художника, а на другой – двадцатилетняя испанка неописуемой красоты: Лина с первенцем на руках.