Лжедмитрий Второй, настоящий - Эдуард Успенский Страница 60

На этом, ясновельможный пан Меховецкий, я заканчиваю письмо, которое передаю с ушедшим отрядом. О всем, что будет происходить со мной и с войском, я буду Вам писать при каждом удобном случае.

Что касается меня лично, мое рвение и доблестное участие в походе замечено царевичем. Я сильно повышен в звании и получил очень ответственную должность.

Вечно Ваш – А. С.»

* * *

Лучшая часть войска уходила от царевича. Главным предлогом был приказ шляхетству от короля Сигизмунда вернуться. Приказ был вызван угрожающими письмами из Москвы. Годунов грозился начать ответные военные действия на польской территории.

Но сильнее приказа гнало из Московии отсутствие денег у царевича, злой влажный морозный ветер со снегом, болезни, раны, гибель товарищей и многие походные лишения.

Торжественного марша по стране не получилось.

С ними готовился к отъезду и Юрий Мнишек. Он и царевич Дмитрий тихо разговаривали около походного возка сендомирского старосты.

– Что так? – спрашивал Дмитрий. – Нет же никаких оснований бежать.

– А я и не бегу, великий князь.

– Государь…

– Пока все-таки лучше «великий князь».

– И все-таки лучше «государь», – уже почти с угрозой сказал Дмитрий.

– Хорошо, государь, – согласился Мнишек. – Вы же знаете, король созвал сейм. Я просто обязан вернуться в Польшу, иначе я окажусь вне закона.

Он повернулся к карете.

– Прочтите это письмо. Я его раньше вам не показывал. И вы поймете, как я рискую, помогая вам.

Он вынул из бокового шкафчика каретной дверцы и протянул Дмитрию длинный походный свиток, исписанный мелким профессиональным почерком.

Дмитрий стал изучать письмо.

«Самбор. Самборскому старосте пану Юрию Мнишеку с глубоким уважением от коронного гетмана и канцлера Яна Замойского.

Ясновельможный!

В ближайшее время состоится сейм, и Ваше присутствие на нем обязательно.

В ответ же на Ваше письмо и многие письма московского господарчика могу сказать следующее.

Когда его королевское величество спрашивал мое мнение, я советовал отложить это дело до сейма. Так разумею я и теперь, и Вам я об этом неоднократно заявлял.

Кости иногда падают недурно, но бросать их, когда дело идет о важных предприятиях, не советуют – слишком опасно.

В случае с московским князьком дело как раз идет о важных предприятиях: об ущербе славы его Величества Короля и наших народов, о вреде государству.

В ответ Москва может сделать нападение на коронные владения, жечь их и опустошать, а тут нет никого, готового дать отпор.

Сейчас уже есть немало нареканий на Вас, на людей, Вами принимаемых на службу без моего ведома как военного начальника, чего никогда раньше не бывало.

В случае дальнейшего обременения населения, а тем более вреда от неприятеля, винить будут только Вас, и Вам следует как следует подумать. Притом в Москве обладают большими военными средствами и возможностями, чем это Вам представляется и чем мы постоянно от Вас это слышим.

Сохрани Вас Бог дальше участвовать и потерпеть поражение. Тогда может последовать мщение всей стране за то, что мы первые нарушили договор…»

Дмитрий не дочитал письмо, вернул его Мнишеку и быстрым шагом пошел прочь от кареты.

– Царевич, стойте, – остановил его Юрий Мнишек. Дмитрий остановился.

– Что передать Марине?

Царевич резко замер и задумался:

– Передайте, что я верю в нее больше, чем в ее отца!

И еще быстрее пошел прочь от кареты.

Уходившие отряды остановились около возка с ксендзами Лавицким и Чижевским. Куда поедут святые отцы? Будут ли они разворачиваться?

– На нас смотрят, – тихо сказал отец Андрей Лавицкий товарищу. – Что будем делать?

– Надо показать, что мы остаемся.

– Возница, – приказал отец Андрей кучеру, – разворачивайся в сторону Москвы.

Этот поворот двух ксендзов в сторону Москвы вернул Дмитрию часть уходивших польских ландскнехтов.

* * *

Ввиду того, что лучшая часть войска ушла, Дмитрий был вынужден снять осаду с Новгород-Северского и перебраться в милый сердцу Путивль.

Вот уже несколько дней Дмитрий безвылазно сидел в Путивле, приводя в порядок потрепанные войска. Снова устраивал рыцарство по хоругвям, устраивал роты, назначал ротмистров.

Царевич занимал дом второго путивльского воеводы Василия Рубец-Мосальского. Между ними установились какие-то на удивление дружеские и спокойные отношения.

Рубец-Мосалький сразу располагал к себе людей как княжеского звания, так и самых простых ратников. Он относился к Дмитрию спокойно, безо всякого подобострастия. Мало того что он сразу сдал Дмитрию город без боя и присягнул ему со всем своим гарнизоном, он добросовестно, как механизм, выполнял любое самое трудное поручение царевича, не претендуя ни на какие награды и блага. А после трудно выполненного дела сразу уходил в тень.

Вот и сейчас он пришел к царевичу и доложил:

– Есть радостная новость: люди Герасима Евангелика привезли из сечи Гришку Отрепьева.

– Расстригу немедленно ко мне! – приказал Дмитрий.

Отрепьева привели.

Бывший монах сразу бросился в ноги государю:

– Не вели убивать!

Дмитрий молча и долго смотрел на монаха, потом бросил всего одно слово:

– Рассказывай.

Это так было сказано, что ни у кого не возникло сомнений, что Гришка сейчас расскажет все. А если будет хоть капля юродствования, болтовни или хитрости в его словах, Гришке не прожить и минуты.

Призрак Грозного присутствовал в зале, призрак царя-садиста и священника. И в силу его садизма и священничества все обязаны были говорить ему правду, все обязаны были исповедоваться. Польские вышколенность и рыцарственность куда-то в этот миг исчезли.

Вместо ответа Гришка сунул руку за пазуху и стал что-то доставать. Мгновенно на него сверху упал Альберт Скотницкий и придавил к полу.

– Нет! Нет! – закричал Гришка. – Это бумага! Это письмо.

– Что за письмо? – сказал Дмитрий. – Давай.

Отрепьев подал ему две тонкие, связанные между собой дощечки. Царевич разъединил дощечки, вынул сложенный между ними вчетверо лист бумаги с узорчатыми краями, развернул его и стал читать.

Чем дольше он читал, тем большее удивление проявлялось на его лице. Это было письмо опальной царицы Марфы к сыну. К нему, к Дмитрию.